Понятие ментальности (mentalités) сформировалось в рамках одного из влиятельных направлений современной зарубежной историографии, начало которому положили исследования французской школы «Анналов». Как отмечает А. Я. Гуревич, представители этой школы данным понятием обозначили главный предмет своего анализа: «социально-психологические установки, автоматизмы и привычки сознания, способы видения мира, представления людей, принадлежащих к той или иной социально-культурной общности» [Гуревич 1989 а, с. 75]. В отличие от продуктов духовного производства, таких как «теории, доктрины и идеологические конструкции», которые, как правило, тяготеют к систематическому оформлению, «ментальности диффузны, разлиты в культуре и обыденном сознании» [там же], как правило, «не осознаются самими людьми, обладающими этим видением мира, проявляясь в их поведении и высказываниях как бы помимо их намерений и воли» [там же, с. 76]. Важное качество ментальностей состоит в том, что они «выражают не столько индивидуальные установки личности, сколько внеличную сторону общественного сознания, будучи имплицированы в языке и других знаковых системах, в обычаях, традициях и верованиях» [там же].

Таким образом, одна и та же ментальность может пронзать собой всю толщу общественного сознания, имплицитно выражаясь в языке и других его проявлениях и артефактах. Согласно определению В. С. Соколова, «ментальность – это система идеалов, ценностных ориентаций, установок, а также психологических и мыслительных механизмов восприятия и понимания мира, которые позволяют воспринимать, сознавать и преобразовывать мир. Другими словами, ментальность – это и идеалы, и ценности в форме убеждений (своеобразных умственных установок, если так можно сказать), и методы познания, характерные для данной личности как части какой-то социальной общности» [Соколов 2003, с. 401].

Надо заметить, что разработка истории ментальностей как интегральной части социальной истории развернулась с 1960-х гг. Для этого периода характерна общая тенденция деидеологизации гуманитарного знания, «поиск представлений и понятий, мощно определяющих сознание и поведение человека, но лежащих как бы «ниже» господствующих идеологических систем» [Соколов 2003, с. 77], стремление «вырваться из жестких и узких рамок идеологий и высветить установки сознания, им не подвластные и даже им противостоящие, несомненна для всех указанных школ. Тем самым создавались условия для изучения потаенных пластов общественного сознания, особенно тесно связанных с повседневной жизнью человека, с его коренными жизненными ориентациями. Эти пласты сознания по существу игнорировались предшествовавшей наукой, которая понимала общественную жизнь исключительно на уровне философии, религиозной догматики, эстетики – на уровне элитарном [там же].

Однако значит ли это, что представления, способы видения мира, ценностные установки, образующие состав ментальностей, остаются лишь на уровне обыденного сознания, не достигая уровня духовного производства – идеологии, искусства, других его форм и никак не влияя на содержание его продуктов? По мнению автора, это противоречило бы положению о субстанциальном единстве сознания общества и его субъекта. Перемещение интереса историков «как бы «сверху вниз» – от истории «героев», правителей, государственных деятелей, мыслителей к истории повседневной жизни разных социальных слоев и групп, рядовых людей, общества в целом» [Гуревич 1989 а, с. 85], совпавшее по времени с включением в исторический дискурс категории ментальности, вовсе не означает, что само понятие ментальности должно использоваться только по отношению к «нижним» уровням общественного сознания. Такое его использование было бы не только методологически неправомерным, но и бессмысленным, так как суть задачи, решаемой при помощи данной категории, состоит в восстановлении и объяснении содержательного единства всех пластов и уровней сознания общества.