– А как вы думаете, Николай Иринархович, Россия в эту войну вмешается? – жадно спросил вдруг Влас, понимая, что пока есть возможность спрашивать – надо спрашивать.

– Думаю, что это неизбежно, – после короткого молчания ответил старший лейтенант. Он хотел сказать что-то ещё, но тут его перебил сидящий напротив господин в сером, который уже давно прислушивался к разговору офицера и кадета и, наконец, видимо, улучил момент, чтобы вмешаться.

– Не самое умное будет решение, – хмуро сказал он, глядя поочерёдно то на кадета, то на старшего лейтенанта. – Обрушить всё здание Священного Союза ради каких-то филэллинских фантазий… вольно было матушке Екатерине Алексеевне мечтать о греческом престоле для нынешнего цесаревича… сейчас обстановка не та совершенно.

Завалишин нахмурился, окинул господина в сером неприветливым взглядом.

– А вы, сударь, собственно…

– Роман Сергеевич Воронцов, – представился визави. – Нет, я не родственник тех самых Воронцовых, всего лишь однофамилец. Простите, что вмешиваюсь, не удержался…

– Николай Иринархович Завалишин, – представился в свою очередь офицер и кивнул на мальчишку. – Кадет Морского корпуса Влас Смолятин. Так почему же вы считаете ошибкой возможное вступление России в войну?

– Я уже назвал вам причины, господин старший лейтенант, – чуть холодновато ответил Воронцов. – И не я один так считаю…

– Но ведь греки – наши единоверцы! – не стерпев, перебил Влас и опять смутился, на этот раз почти до слёз. Но извиняться на этот раз не стал. – Они нам помогали при Екатерине Алексеевне, дважды воевали на нашей стороне! Да и государь Павел Петрович…

– Как же, как же, Республика Семи островов, помню, – охотно подхватил Воронцов. – Но вы, я думаю, кадет, помните, чем закончилось дело?

Ещё бы не помнить – наслышан от отца, как он и его товарищи дрались в Адриатике с французами и турками. Влас насупился и смолчал.

– Вы сказали, что считаете так не вы один, – напомнил Завалишин, глядя на Воронцова неотрывно.

– Да, – спохватился тот. – Мой дальний родственник… Вяземский Пётр Андреевич, я думаю, вы слышали о нём… так вот, он рассказывал мне, что получил письмо от литератора Пушкина, ещё из Одессы…

– Пушкин, – чуть озадаченно сказал старший лейтенант. – А! «Руслан и Людмила»!

– Да, именно он, – подтвердил Воронцов, и в его серых глазах зажглись странные огоньки – словно он был чем-то невероятно доволен. Или горд. – Я сам это письмо не читал, но Пётр Андреевич мне его пересказал.

Он вытащил откуда-то из внутреннего кармана конверт, вынул из него лист бумаги, прищурился, стараясь разобрать слова и нараспев прочитал:

– С Греции мне тошно. Можно рассуждать о судьбе греков, как про мою братью негров, можно и тем, и другим желать освобождения от неволи. Но чтобы все просвещенные европейские народы бредили Грецией – непростительное ребячество. Иезуиты натолковали нам про Фемистокла да Перикла, а мы и вообразили, будто пакостный народ, сплошь разбойники да лавочники, и есть законнорожденный их потомок и наследник их славы.

Несколько мгновений молчали, потом Влас вдруг воскликнул:

– Пусть так! Но если государь прикажет идти воевать султана, пусть даже и за этих вот препустых разбойников – я готов!

Воронцов в ответ только сумрачно усмехнулся и смолк.

К Галерной гавани подходили под дождём – ост-зюйд-ост всё-таки притащил ненастье. Пароход, захлёбываясь в прибрежной зыби, два раза заходил на швартовку, и, наконец, добрался до пристани. Матросы волокли концы, наматывая их на битенги, пробковые кранцы гулко ударили о набережную, упал трап, и пассажиры один за другим наконец потянулись на выход.