В грязной мути сигарного дыма

Я б нашёл для себя облака…

Слишком долго Мария для сына

Вожделенный тот крест берегла.

По острожью и по бездорожью,

По зелёной, как плесень, траве

Татуировал сумерки кожей,

Лишь бы в пляс не пришлось голове.

Но не мне эти груди залапать,

Чтобы брызнули кровью соски.

А ведь смерть для прикола могла бы

Пожалеть… Так ведь все не с руки.

К черту Дьявола —

Есть ли он, нет ли.

Мог бы Бога приснить для себя…

Но не мылом ли смазаны петли,

Что сегодня на горле скрипят?

Было б сердце на кругленьком блюдце

Без вины сиротливых зрачков…

Только песенки в пятнах поллюций

Изнасилованы смычком.

Кричали «вон!», «распни его!», вопили «Ave»,

Носили небо на руках дo первой крови,

Но пил в хлеву из грязных луж подлиза Авель:

В ногах – дерьмо, и аналой – у изголовья.

И, отхаркнувши желчь, кряхтел разбитый идол,

И кислотой плескал в купели Pater потный,

Но я свой варварский парад ещё не видел,

Забив глаза нелепым сном туник двубортных.

Держали понт, шептали «вист!», кидали пальцы

И волокли спиной по аду до Эдема,

Но пух летел из плюшевых паяцев,

И чей-то праведник скулил: «Откуда? Где мы?»

Ведь я ещё не посмотрел Мадонну Санти,

Никто не спел «Ла скала блюз» в моих оскалах,

А вы тащили мордой вниз, оставив сзади.

Свою любовь, что вам назло меня искала.

Теперь ли править «Отче наш» a la хвалебен?

Теперь ли строить ля диез в моих аккордах?

Ведь та, что вас ласкала ртом, рисует небом

И носит в сердце образок не с вашей мордой.

Я не понимаю.

Быть может, не знаю пароля,

Но роли исчезли. Спираль – это та же прямая.

И, может быть, mc² – это формула внутренней роли

из двух монологов и хора?

Я не понимаю.

Нет тех меблирашек, заблёванных точно по рангу.

Я был там вчера,

значит, здесь никого не ломает.

Пусть спит Арлекин и страдает подвыпивший ангел:

Безвыходность полупорока…

Я не понимаю

Крезоидный выгрыз в игре призакрытых капризов.

Я – вне патологий.

Пусть это кого-то стремает.

Мой поллюционный кошмар недостёрт,

недолизан —

Лишь слепок недетской тоски,

Но я не понимаю

Пластических ласк на приплюснутых верой картинах —

Традиция плоти.

И в вальсе исчезла восьмая.

Молись не молись —

не прикупишь прощенья невинным,

А, впрочем, безгрешных

я попросту не понимаю.

Здесь пахло весной. Точней, кожурой апельсина.

Прогнившее небо уже оклемалось вполне,

И чья-то любовь над моей головой голосила

Под сдавленный хрип алкоголика в красном кашне.

Под полуотвергнутый, полуприласканный клёкот

Помоечной стаи, оставленной, чтобы устать,

Какая-то ненависть неба отодранной плёнкой

Бессильно повисла с уставшего верить креста.

Я выброшен, выпрошен, выкрошен хлебом в кормушку.

Весна обманула – сгоняй, позови сизарей!

Чужая надежда со смехом казнённой игрушки

В обнимку с окурком тустеп танцевала в ведре.

И, может быть, буду ходить в золочёной визитке,

Рыгая словами за деньги, почти без вистов…

Моя безнадёга расколотой кафельной плиткой

Немного ещё поскрипит под ногами шутов.

Фортепьянный кошмар. Веера полупьяного бала:

Или брошеный гость, или просто непрошеный Бог.

Просто руки скользят, просто верить уже зае… ло,

И судьба набекрень, и в чернильнице чей-то плевок.

Вреден север и мне, только списан декабрь на запчасти.

Мёрзнет в проруби хвост. Полетели, осталось по сто.

Все слова в полусне. Неразбавленным деепричастьем

Стынет в рюмке кагор. Нипочём, не к лицу, ни за что.

Отойди, не мелькай! Ты в моих зеркалах не увидишь

Жест добра (он уснул наугад между «fuck» и «O. K.»).

Я ещё наверху – над Помпеей смеющийся Китеж —

В окруженьи проклятий, вертящихся на языке.

Нет добра без петли, нет красивых цветов без отравы.