В следующих главах будет представлено, как такие метафоры можно вычленить в жизни. Мне повезло осознать эти процессы в течение довольно долгих лет обучения, в том числе проживая сложный период из девяти лет в Санкт-Петербурге. Часть моих практик я уже изложила в "Манипуляция. Пособие" и в более расширенной "Манипуляция. Защита и нападение".

Предупреждение: все истории, приведенные ниже, либо написаны по мотивам реальных событий, либо их участники согласились с публикацией.

Однажды, еще учась в школе, живя на окраине далекого сибирского города, я попала в метаисторию. Возможно, я сама вообразила ее, перепуганная событиями, а может быть, это произошло на самом деле. Чем отличается просто история от метаистории? Тем, что метаистория окрывает новый уровень осознания.

Это были времена СССР, когда в некоторых маленьких кафе даже не было туалетов. Туалетная бумага? Нет. Не слышали. Упоминание половых органов считалось стыдным и чуть ли не преступным. Менструация? Это же не физиология! Это стыд и позор! Тело, половые признаки, были фу-фу, все сексуальное отрицалось посильнее, наверное, чем в христианских культурах. Это граничило с преступлением, очищало этот страшный порок только регистрирование брака в ЗАГСе и рождение детей. Хотя… КАкое рождение? Детей находили в капусте и привозили в рддом. Бред. Но мы родились в этом, это было депрессивно, но другого предложения не было.

Зато родители некоторых наших учеников просиживали жизнь по тюрьмам – за поножовщину, за стрельбу из обреза – по тяжелой пьяной лавочке. Учительницы выходили вечером из школы и, оглядываясь, торопились на автобус по скрипучему зимнему снегу. Я и мои одноклассницы частенько уходили из школы через окно в туалете на первом этаже, опасаясь столкновения с бандой малолеток – никому не хотелось испытать на себе групповое насилие.

И я много раз защилась в драке и убегала от этой банды, пока однажды, после перестрелки, подросших бездельников не укатали на малолетку. Вся школа выдохнула свободно. Вот такой был район. В центре города было тихо, красиво и мальчики носили девочкам портфели, а не охотились за ними в коридорах школы – им все это показалось бы бредом. Но я росла в стае волчат и чувствовала себя диким волчоком рядом с мальчиками из хороших школ. Мальчики поступали в универ, мед и индустриальный. Они там даже хорошо учились. Мир моего района ужасал, но я понимала его волчьи правила, хотя и пряталась в библиотеке и в бесконечном фантазировании другой, совсем другой жизни.

Что же произошло? Я шла из школы, привыкшая к осторожности с первого класса, почувствовала спиной дыхание. Скрип шагов был шаг-в-шаг с моими шагами. На повороте я небрежно оглянулась и увидела лицо человека. Я очень испугалась. На улице было минус тридцать, но человек шел без шарфа, шапка на затылке, лицо зеленое, похожее на лица всех "засиженных" (на жаргоне окраины заключенные) – многие годы чифиря и жизни в бараках под окриками охраны, навсегда откладывало отпечаток на походку, мимику и взгляд. Я уже видела таких людей, от них всегда исходила волна страха, угроза. Но этот человек был по-звериному страшен.

От него исходило что-то вроже запаха ужаса, как от хищника в зоопарке. Для меня это было особенно остро – до пяти лет я росла в основном у бабушки, учительницы биологии, в тихом кульурном городке, где царила вежливость и церемонность. Переезд в Сибирь был жуткой, беспощадной травмой, в основном еще и потому, что это обрушилось на меня одновременно с одиночеством – мать была занята новорожденным младенцем, и я не могла ничем ужасным с ней поделиться. Она словно оглохла на все, что со мной происходило. И я привыкла, что выживание – это моя личная проблема.