Спустя многие столетия, уже в Средние века и в последующий период, появилась целая плеяда яростных критиков метафоры, считавших ее чуть ли не одним из проявлений лжи. Так, известный философ Томас Гоббс не скрывал своего презрения к метафоре и называл ее откровенным надругательством над речью (abuse of speech). Когда люди употребляют слова в ином значении, нежели им предназначено свыше, они обманывают и себя, и других, писал он своем знаменитом опусе «Левиафан» (1651).

Вплоть до XVIII века метафора, в соответствии с аристотелевскими традициями, рассматривалась исключительно как риторическая фигура, а несколько позже как один из тропов (τρόποι = verba alia pro aliis).

В период классицизма и барокко метафорика хотя и существовала в письменной речи, но была довольно мрачной и стереотипной. Лишь в эпоху Просвещения отдельные авторы начали проявлять некоторую творческую вольность в обращении с языком, используя метафоры для усиления экспрессии. Так, Жан Пауль (Jean Paul Richter) осмелился назвать язык «собранием поблекших метафор» (Sammlung erblasseter Metaphern), высказывая одновременно нескрываемое восхищение по поводу того, что они, т. е. метафоры, способны олицетворять и одухотворять неживые предметы. В произведениях самого Жана Пауля метафора становится не только одним из главных стилистических средств, но и доминирующим мотивом, своеобразным ключом к пониманию его творчества, в котором метафорические нити образуют тонко сплетенную и неразрывную сеть (Mauch, 1974: 8–9).

Напротив, довольно скептическую позицию по отношению к метафоре занимал Фридрих Ницше, который хотя и рассматривал ее как необходимость, все же приписывал ей иррациональные качества (впрочем, такую же иррациональность он приписывал и языку в целом).

Одним из первых, кто рассматривал метафору не как изолированную риторическую фигуру, служащую для украшения, а как органическую составляющую часть поэтического целого, был Й. В. Гёте. Яркие авторские метафоры самого Гёте хорошо известны и до сих пор пользуются популярностью даже за пределами Германии. В частности, его знаменитая и ставшая уже крылатой фраза: “Grau, teurer Freund, ist alle Theorie und ewig grün des Lebens goldner Baum” часто приводится в качестве наглядного примера абсолютной неперефразируемости метафорических выражений.

То же самое можно сказать о блестящих метафорах Шекспира, причудливо разбросанных по всем его произведениям. Примечательно, что метафорическое выражение из «Ромео и Джульетты» Juliet is the sun превратилось в хрестоматийное и продолжает оживленно дискутироваться литературоведами и лингвистами по сей день как образец предикативной метафоры с далеко идущими импликациями, не поддающейся буквальному перефразированию.

И все же отношение к метафоре оставалось в течение длительного времени настороженным и крайне противоречивым. Так, Вольтер, считавшийся вольнодумцем своей эпохи, откровенно недолюбливал метафоры и старался, как он сам признавал, воздерживаться в философских диспутах от метафорических аргументов. Напротив, Жан Жак Руссо всеми силами поддерживал метафору как выражение вербального аффекта и приписывал метафорическому языку высокий ранг праязыка рода человеческого, тут же добавляя, что южные языки более аффективны и метафоричны и поэтому скорее отвечают этому почетному статусу, чем северные.

В защиту метафоры в разные годы выступали такие выдающиеся мыслители, как француз Анри Бергсон и испанец Ортега-и-Гассет, рассматривавший метафору как инструмент духовного познания, без которого на нашем ментальном горизонте образовалась бы фактически неосвоенная «вакуумная зона».