Все это, однако, не оправдывает аналитика, в своем ослеплении полагающего, что аналитический дискурс восходит исключительно к анализу и ни к чему больше. Только тревогой можно объяснить уверенность многих ортодоксальных аналитиков в том, что анализ создается из ничего посредством сеттинга, определенного расположения участников в комнате или пятидесятиминутной продолжительности сессий. Сколь бы существенны эти условия ни были, необходимо понимать всю степень их произвольности. С одной стороны, они неустранимы из анализа, в котором воплотилось желание Фрейда, поскольку представляют собой форму, в которую отлилось. Вместе с тем они производны от этого желания, являются его разрешением, то есть соотносятся с ним сугубо метонимически. За каждой из таких конвенций стоит нечто, в чем Фрейд упорствовал, и именно поэтому за них продолжают держаться, хотя никакого привилегированного доступа к породившему их желанию они не предоставляют и сами по себе не могут гарантировать, что их воспроизводство сделает анализ тем, чем он был для Фрейда.

Анализ служил своего рода громоотводом, заглушкой для желания Фрейда. В его основе лежит нечто, не имеющее к нему отношения и не могущее в полной мере реализоваться в акте его создания. Этот остаток никуда не исчезает и непрестанно производит в любой аналитической среде характерное общее смятение, сейсмическое возмущение, подавляемое мантрами о добропорядочности специалиста и чистоте профессиональных намерений.

Однако намерения самого Фрейда шли много дальше, что подтверждают доступные нам первоисточники: при всей их неполноте они свидетельствуют об относительной независимости развития психоаналитической мысли от того, что можно было бы назвать успехами аналитической практики. Так, основные аналитические тексты не позволяют оценить, насколько плодотворной была деятельность Фрейда в те или иные значимые для построения его теории моменты. Можно списать это на профессиональную скрытность, которую продолжатели Фрейда впоследствии у него переняли, но правильнее было бы видеть в этом неоднородность, рассогласование линии клинического воздействия и тех открытий, Endeckungen, которые в изобилии производил Фрейд в фазе смены объекта желания. Цель его движения лежала за пределами терапевтического успеха, что прочитывается не только в аналитических гипотезах, но и в побочных заявлениях Фрейда.

Последние заслуживают внимания, поскольку слишком часто расцениваются как отвлеченные суждения, непосредственно не связанные с развитием метода. На деле их характеризует нечто существенное – они гораздо непосредственнее указывают на фрейдовское желание, нежели клинические регламентации или разборы невротической структуры. Благодаря им можно иначе взглянуть на то, что обычно считается плодом фрейдовской риторики, – размышлениями, которыми заполнены его тексты и которые посвящены разнообразным общим предметам – религии, любви, достижимости счастья при жизни или покорению природы.

Подходя к разбору фрейдовских текстов технически, эти размышления чаще всего опускают. Реже в них находят иллюстративную ценность и доказательство того, что фрейдовская мысль при любой траектории двигалась в одном направлении. При этом зачастую не замечают той доносимой этими дополнениями особой позиции, которая, не будучи непосредственно профессиональной, тем не менее проникала в психоанализ в качестве своеобразной полосы отчуждения, защищающей от определенного типа умопостроений. В этих мнимых отступлениях Фрейд мог высказываться настолько прямо, насколько это возможно.