Тревога эта связана с тем, что желание Фрейда, сыгравшее решающую роль на этапе возникновения анализа и воплотившееся в нем, сохраняло в себе нечто внешнее по отношению к его целям. Даже найдя в аналитической практике завершенную, как может показаться, форму, оно себя в ней не исчерпывало. Это прекрасно выражается уже в том хорошо известном факте, что, оставаясь аналитиком в полной мере, Фрейд всегда был для окружения своих коллег чем-то еще. Его манера курирования была столь далека от коллегиальности, что работавшие с ним специалисты или ужились с ней, или предпочли освободить территорию. Эффект этот был обманчиво воспринят некоторыми как претензия на место отцовской власти и сопряженного с ней права ожидать от сподвижников и близких нахождения в арьергарде движения к поставленным Фрейдом целям. На самом деле остается под вопросом, занимал ли он это место даже в своей семейной жизни: тревога, сквозящая в аналитических текстах его дочери, показывает, что скорее нет.

Из-за всего этого может показаться, будто Фрейд привносил в анализ какое-то дополнительное желание и что его аналитическое желание было поэтому недостаточно purified. Вопреки этому мнению, речь идет о желании, которое сопроводило анализ на путях его становления, чтобы в дальнейшем его не покидать. Даже в наиболее стесненных, наступивших после смерти Фрейда условиях существования созданной им практики, его желание придавало аналитической деятельности основу, с желанием аналитика в академическом смысле полностью не совпадавшую.

Чтобы проследить его специфику, необходимо захватить период, где это желание в ранней фрейдовской деятельности явило себя в наиболее чистом, отчетливом виде, что не ускользнуло от внимания тех, чей симптом служил материалом этой деятельности, – от истерических пациенток.

Принято считать, что в наиболее известных случаях анализа истеричек Фрейд потерпел неудачу: симптом не только не был разрешен, но, напротив, сам анализ в некоторой степени стал его частью. Однако при разборе этих случаев критики часто совершают ошибку, извращая смысл происходившего. Постколониальная мысль с характерным для последних ее достижений неизбирательным ужасом перед любым давлением, настаивает на том, что анализ знаменитых истеричек – в частности, гомосексуальной пациентки и Доры – был поврежден или даже полностью разрушен фрейдовской ригидностью, чрезмерной властностью и сопряженной с ними нечуткостью к мотивам и чувствам своих пациенток. Указание Лакана, подчеркнувшего гомосексуальное направление желания Доры, недооцененное Фрейдом, как будто предоставляет для подобной критики дополнительную почву. При этом ясно, к чему подобные обвинения ведут: к уличению Фрейда в приверженности нормализующей позиции, ради которой небрежность и упорное сопротивление приносимому анализантом материалу действительно могут быть характерны.

Справедливо ли подобное толкование фрейдовской неудачи? Нетрудно заметить, что попытки современных философов гендерного направления ретроспективно освободить желание Доры, ставшие особенно настойчивыми на фоне развернувшейся в последние десятилетия борьбы с «насильственной гетеронормативностью» и появлением масштабных гей- и квир-движений, – не только не дают никакого аналитического материала, но и остаются внутренне противоречивыми. Сама по себе консолидация квир-движения и появление квир-субъектности показывают, что вопрос либидинального выбора не упрощается с расширением его свободы, а, напротив, резко усложняется, обнаруживая неожиданные аналогии со случаем Доры. Было бы ошибочно упрекать Фрейда в «переоценке» ее интереса к мужской позиции господина К. и «недооценке» влечения к госпоже К. или в неспособности поставить под творческое сомнение душевную половую принадлежность другой гомосексуальной пациентки. Напротив, анализ текстов, производимых современной квир-культурой, показывает, что в субъектности этого типа наличествует нечто такое, что можно было бы назвать гетеросексуальным выбором по умолчанию.