Не слишком погрешая против строгой географии и точно следуя метафизической, Булгаков пропускает иерусалимский мировой меридиан через Москву, город на севере.

Москве как христианке трудно строить отношение вселенского и местного между своими старшими холмами. Конечно, дом Пашкова, нарядившись романо-европейцем, думает сказать, что Кремль наряжен слишком местно. Однако Кремль со времени Ивана III есть Рим; душа его соборов найдена однажды итальянско-русской.

Напротив, дом Пашкова произрос на почве самой местной – почве княжеской, опричной собственности, государева удела.

Всякая опричнина, лучше сказать опричность, как опыт переоснования, трансляции столицы, строит оппозицию вселенского и местного. Неявный в грозненском побеге (церковь Петра и Павла Опричного двора), вселенский вектор явно вычерчен в петровском, петербургском бегстве. И в павловском, как русское мальтийство, проект соединения церквей под властью императора России.

В 1818 году прусский король Фридрих Вильгельм, «этот деревянный человек», поднялся с сыновьями на высоту Пашкова дома, восстановленного после 1812 года, опустился на колени и со словами «Вот она, наша спасительница» сделал три земных поклона погорелой Москве.

Н. С. Матвеев. Король Прусский Фридрих Вильгельм III с сыновьями благодарит Москву за спасение его государства. 1896. ГТГ

Зная об этом эпизоде, философ Николай Федоров, четверть столетия работавший под той же крышей чиновником Румянцевской библиотеки, предлагал установить на высоте Пашкова дома памятник коленопреклоненному монарху.

Король на крыше, его жест по-новому одушевляют архитектурную жестикуляцию Пашкова дома. Дом и сам есть жест – или, как ясно, два переменно противоположных жеста, фронды и смирения, но неизменно царственных. Жесты вращающейся цитадели.

Король и принцы – первые, но не последние в ряду фигур, являвшихся на крыше дома. Фигура короля, казалось бы ампирная, как восстановленный после пожара 1812 года бельведер, на высоте классического дома претерпевает странную метаморфозу: восходит в романтический регистр. Другой такой фигурой станет Гоголь, с высоты Пашкова дома, в сущности, простившийся с Москвой.

Вечером 22 августа 1851 года в бельведере находились несколько: Гоголь, Погодин, Снегирев… Под крышей дома располагалась 4-я Мужская гимназия, а в ней учительствовал некто Шестаков, оставивший воспоминание:

«Помню, как он (Гоголь. – Авт.), долго любуясь на расстилавшуюся под его ногами грандиозно освещенную нашу матушку Москву, задумчиво произнес: «Как это зрелище напоминает мне вечный город»».

Перекличка сцен и реплик столь разительна, что впору предположить знакомство Булгакова с воспоминаниями Шестакова, опубликованными в 1891 году.

Но если верно, что Булгаков, выговаривая тождество Ершалаима и Москвы, растождествляет Москву и Рим, – то это возражение на Гоголя, на его мнение, произнесенное с той же возвышенной трибуны.

На этой высоте фигура Гоголя так неожиданно уместна. Плащ романтика и знаменитый птичий силуэт, готическая химеричность Гоголя на балюстраде классического дома так же органичны, как античные фигуры в колоннаде.

Другой раз Гоголь говорил известному мемуаристу предпринимателю Чижову: «Кто сильно вжился в жизнь римскую, тому после Рима только Москва и может нравиться».

Казалось бы, фигура Гоголя, даже изваянная для Арбатской площади, чужда Арбату как холму интеллигентской фронды, индивидуализма, парадоксально сбитого в кружки, личного творчества и личного счастья творящих. Гоголь лоялен, беспартиен, несчастливо одинок, пишет совершенно не интеллигентскую утопию, и в очаге его сгорает творчество.