Впрочем, и на Ваганьковском холме, в архитектуре бюргерских палат дьяка Иванова, запечатлелся беглый дух царя Петра. Одну седьмую Семихолмия дьяк отдал никоторому не Риму – Амстердаму, городу ниже моря, анти-холму.

Память царского бегства, местная память Ваганьковского и Опричного дворов усвоили Пашкову дому его царственность, несоразмерную партикулярности строителя. Когда и если мы выносим за скобки эту память, царская стать дворца значит нам лишь царское достоинство ничтожного Пашкова или бывшего к его услугам гения архитектуры, словом, частного лица. Но взятый в археологическом, «нулевом» цикле, дом Пашкова говорит, наоборот, о человеческом достоинстве – или о недостоинстве – царя. О человеческом в царе, который то юродствует, то скоморошествует, то уходит на удел, то мореплавает и плотничает, то снимается, как дачник, на домашнее кино.

Формула «Государство – это я», предложенная Михаилом Алленовым в обоснование Пашкова дома, принадлежит монарху. Другое дело формула «Ты – царь. Живи один», принадлежащая поэту: формула царственной частности.

Опричный царь оставил царский холм Кремля аристократии и ее властному собранию, уйдя на занеглименский посад.

Посадские, однако, из Арбата выселялись, кроме тех, которых поверстали в опричнину; поверстанные из других частей Москвы переходили в Арбат. Царь, писал Иван Тимофеев, «…подвигся толик, яко возненавиде гради земли своея вся и во гневе своем разделением раздвоения един люди раздели и яко двоеверны сотвори, овы усвояя, овы же отметашася, яко чюжи отрину».

Земщина тоже была неполнотой – частью земли, лежащей за пределами опричной тени. Ущербный месяц тоже светит, но светлее полная луна. Земщина предпочтительней опричнины, поскольку предпочтительней страдать, чем причинять страдание; но лучше полнота земли и в ней гражданский мир.

Царь съехал на удел, в треть, жребий, как называлась доля каждого из членов княжеской семьи в Москве доцарского, удельного периода. Опричнина и есть удел, исторгнутый из территории московского посада и остальной страны в пользу царя как князя и как частного лица.

Кадр из фильма С. М. Эйзенштейна «Иван Грозный»

Аристократическое дело фронды против царского холма делал теперь сам царь. И тем разоружал аристократию, оставленную царствовать.

Московский Иванец давал понять, что он лишь князь Москвы, Данилович, один из многих на одном из молодых побегов Рюрикова древа, и как такой равнялся, хоть и лицемерно, другим князьям. Князьям, собранным в Думу, под власть которой подпадали Кремль с Китаем-городом и остальная земщина, земля за вычетом опричного Иванова удела.

По этой логике, опричнина есть лучшая Москва, чем земщина, Москва по преимуществу. Земля князя Московского. Опричный двор и образный его наследник дом Пашкова суть замки особой, выделенной части земли против Кремля как средоточия всей полноты земли. Замки князя Москвы, оставившего царство.

Вот ведь какому представлению наследует былой и нынешний арбатский миф, бытующий в красноречивых очертаниях опричного удела и гласящий, что район Арбата – самая московская Москва. Межи Арбата и привычка фронды выдают родство интеллигенции с опричниной.

Интеллигенция есть ложный коллективный царь, ушедший из Кремля во фронду. Фрондирующий против трона, даже опустелого.

Первые века нашей истории сошлись на том, что княжеская власть садится на земле варягом, не всегда званным; овладевает, а не владеет ею. Для этой мысли князья по мере смерти родичей переходили с младших столов на старшие, с мечтой о Киеве. Переходящее владение столом предполагало, что князья вступают в договор с местными обществами. Договор земли и власти есть состояние добрачное, род обручения, притом готового расторгнуться. При вечном жениховстве княжеского дома русская земля была невестой, как и подобает юности. Великий Новгород пересидел в невестах, а теократический характер его республики делал безбрачие аскезой.