– Ну и что? – не сдавался Шимон. – У них ещё есть твой Шлеймке и Мотл. И Хава. Может, Лея и Айзик действительно уедут. Кто их знает? Что им тут в нашем местечке делать – латать, латать и ещё раз латать, лудить и ещё раз лудить, брить бороды, стричь волосы, стоять на крылечке, глядеть весь день до отупения на прохожих и ждать клиентов? А там, в этой Америке, говорят, только выйдешь на улицу, а на мостовой доллары валяются. Нагибайся и собирай!

И вдруг Хенка выпалила:

– Если и Шлеймке надумает отсюда уехать, я поеду за ним. Куда угодно.

– Ещё вопрос, возьмёт ли он тебя с собой!

– Возьмёт, возьмёт.

– Ты сначала с нашим раввином и со Шлеймке под хупой постой, а потом уж ручайся за него.

Хенка не стала портить праздник. Всё равно отца не переспоришь. Для него хупа – самая надёжная крыша на свете.

Однако труднее всего было уговорить Роху. Она не хотела ехать к сыну в Алитус на чужие деньги и для отвода глаз придумывала разные причины.

– Увижусь, поговорю с ним пять минут… Только расстроюсь, что уже пора обратно ехать… Когда долго не встречаешься с тем, с кем разлучен, любишь его ещё крепче.

– Вы уж, Роха, меня извините, но это глупости. Долгая разлука пожирает любовь, как моль висящее в шкафу ни разу не надёванное платье. Вам ведь ничего не надо делать, только сесть в автобус! Я всё уже собрала. Пирог и тейглех[13] готовы, немецкий шоколад и пара шерстяных носков на зиму в чемоданчике. Носки я сама связала. Словом, жду вас завтра в восемь утра на автобусной станции. Только не опоздайте!

– А если Шлеймке ещё на этих манёврах? Приедем, а его нет, – упиралась бережливая Роха, которой всегда было жалко на что-нибудь тратить собственные деньги и стыдно расходовать чужие.

– Ладно. Приду за вами на Рыбацкую улицу. Так будет вернее.

Автобус, как всегда, опаздывал. Хенка боялась, что Роха его не дождётся и сбежит.

Когда он подрулил к остановке, будущая невестка помогла своей грузной спутнице подняться в полупустой салон и усадила её в первом ряду возле окна, чтобы Роха могла увидеть то, чего никогда не видела, а именно деревенскую Литву – зелёные поля и холмы, речки и лесочки, придорожные распятия и вросшие, как деревья, в суглинок крестьянские домишки.

Всю дорогу старуха не отрывала взгляд от окна, за которым проплывала незнакомая и непостижимая для неё, невольной домоседки, бедная страна.

– Земля красивая, ничего не скажешь, – тихо, словно делясь с Хенкой каким-то секретом, прошептала Роха. – Только люди такие же, как мы, бедняки.

– Да уж, небогатые, – согласилась Хенка.

– А почему литовцы, если они такие же бедные, как мы, нас не любят? Что им евреи плохого сделали? Обшиваем их, тачаем им сапоги, бреем, стрижём, часы чиним…

Автобус трясся и подпрыгивал на ухабистой дороге. Роху подбрасывало на рытвинах, она горестно вздыхала, ойкала и обеими руками хваталась за Хенку.

Ответа на вопрос Рохи девушка не нашла. Она сама не раз задумывалась, откуда эта извечная взаимная неприязнь.

– Может, оттого, что евреи всюду чужие, а чужого птенца даже голубка заклёвывает. Раз чужой, значит, нехороший… – сказала Хенка. – И вообще от бедности никто не добреет. Видно, так уж на свете заведено и всегда будет так, как было.

Роха насупилась и ни о чём больше Хенку не спрашивала. Мысль о том, что после совместной поездки в Алитус быстроглазая дочь Шимона рассчитывает дождаться согласия на брак с её царем Соломоном, вдруг затмила всё мелькающее за окном. Но не слишком ли рано Хенка радуется?

До Алитуса они доехали молча.

– Вы после этой сумасшедшей тряски ещё живы? – спросила наконец Хенка.

– Как видишь, жива, хотя все косточки растрясла. От станции до казармы далеко?