Сколько разных мыслей пронеслось в моей голове в одно-единственное мгновение! Правильно говорят, что время в таких случаях растягивается. В самый распоследний миг я еще испугался, что не смогу, – а указательный палец уже судорожно давил на спуск.

Он упал…

Со вторым пошло чуть-чуть легче…

… А потом стало и совсем легко. Там, наверху…

Но там, наверху, в горах, шла война. Солдаты стреляют друг в друга, кидают гранаты, укрепляют ловушки, мины – это нормально. А теперь я – убийца.

Как же это происходит теперь? Вот он садится за дубовый письменный стол, достает ажурный нож для разрезания писем и берет в руку мой конверт… а в конверте уже поселилась смерть – его смерть. Я сам ее туда поселил, потому что я со смертью на «ты». Куда я отправлю ее – туда она, голубушка, и пойдет. Маленькое нехитрое устройство, срабатывающее от прикосновения теплой, живой человеческой руки… его руки – руки врага! Вот он доверчиво разрывает бумагу – небрежным, хрустким движением… он-то не знает, кто поселился в этом белом конверте!

Я убийца?! Нет-нет, ничего подобного! Ведь передо мной – враги! Они ненавидят меня и тех, кто мне дорог; ненавидят и хотят уничтожить. Уже уничтожили. Я – не убийца, а мститель! Там они, а тут я – один. Потому что я остался на этом свете один.

Итак, его белая рука элегантно вскрывает мой конверт, мое «святое письмо», мою благую весть из ада. Великолепная вспышка высвобождает скрытую силу неживой материи – и вот он уже падает мордой вниз, ломая нос о мореный дуб письменного стола. И затихает навсегда. Вот только что он еще дышал, шутил, мурлыкал «Что наша жизнь…» и ненавидел меня. А теперь замолчал – навсегда.

Однако в газетах ни слова – а ведь письма должны были уже прийти. Ну, впрочем, все правильно: «контора» никогда не любила выносить из избы свой смрадный сор. Но я все равно узнаю. Она сама мне расскажет – моя мать. Женщина, которая когда-то произвела меня на свет, а теперь почему-то оказалась с ними, там, где они. Женщина, которую так горячо любил мой несчастный отец, а я теперь так люто ненавижу. Я ненавижу свою мать!

Черт возьми, кажется, снова надвигается приступ. А впрочем, я рад! И хорошо, что я один: никто не увидит, как я в судорогах катаюсь по полу и бьюсь в отчаянных конвульсиях, как на моих губах выступает пена. Говорят, это очень неприятное зрелище.

Я чувствую, как он приближается… приближается. Но ничего!

Ничего…

Волгоград встретил своих новых граждан дикой жарой. Конечно, и на Украине в летние месяцы бывало очень жарко: перегревались стены домов, плавился асфальт… И все же в той жаре было нечто более мягкое, нечто более ласковое, более доброжелательное к человеку, то, что скорее хотелось назвать не жарой, а теплом. Здесь же – ничего подобного! Застоявшийся, сухой и колючий воздух врывался в легкие раскаленными пучками, не столько насыщая их кислородом, сколько иссушая и обжигая. Еще тяжелее становилось, когда поднимался ветер, временами приближающийся к ураганному, вздымавший в воздух пыль, песок, неубранные производственные отходы огромного промышленного города. «Волгоградский дождичек пошел», – острили старожилы. Высохшая и сгоревшая под неумолимым солнцем степь являлась превосходным полигоном для разгула воздушных стихий, приносивших с собой не только соляные кристаллики с заволжских солончаков, но и частицы безжизненных почв из не столь уж удаленных пустынь и полупустынь Казахстана.

«Ребята, не дрейфьте! – вещал неунывающий дядя Сережа. – Лето у нас довольно трудное, жаркое. Но… привыкнете, акклиматизируетесь, все привыкают, ничего страшного, мы же живем?» И далее следовали пространные, эмоциональные рассуждения о чарующих весенних запахах цветущей степи, не только доносящихся в город, но и проникающих во все его уголки, об их причудливом смешении с ароматом цветов вишни, распустившихся на голых, не покрытых еще зеленой листвой деревьях, и много-много еще чего столь же возвышенного и восторженного. Определенно, что дядя Сережа, влюбившийся с юных лет во все автомобильное, слишком уж поспешно зачеркнул свое несомненное поэтическое дарование!