– Правда?.. Какой у него опознавательный флаг? – допытывался Скупой, поворачивая круглую головёнку; он приставил правую руку, ладонью снизу, к обоим глазам. – Я ничего не вижу.

– Потому что ты слеп, да и ростом намного ниже, – от пристального гляде́ния, неотрывного, напряжённого, Бродяга чутка прослезился. – Судно находится далеко, очертания представляются неясными и расплывчатыми, верхний флагшток пока не просматривается. С другой стороны, мы находимся у острова Нью-Провиденс, плаваем в прибрежных водах, подконтрольных английской короне; вблизи проходят сторожевые пути. Какой, ты думаешь, к нам может приближаться корабль?

– Я просто… без задней мысли, – походя на обиженного енота, низкорослый спутник угрюмо насупился; он сел обратно, на узкую лавку, и принялся энергично вытягивать их рыболовные снасти, неловко сплетённую сеть, – подумал, что к нам приближается лично мисс Доджер. Мы вот только поговори, а она – хвать! – и сразу же здесь. Было б чертовски «потрясно» – ты не считаешь?

Пока один задумчиво рассуждал, применяя замысловатые словечки двадцать первого века, второй усиленно вглядывался; он смотрел в бескрайнюю морскую пучину. Чтобы вернуться с приличным уловом, они рисково отдались на чересчур приличное расстояние. Наконец, удручённо выдохнув, Бродяга уселся прямо напротив и стал усиленно помогать. Когда отяжелевшая сетка вся, без остатка, появилась внутри, стало понятно, что рыбы попалось немного; но на приличную выпивку двум неприхотливым бедолагам «хватило бы за глаза».

– Как я и думал, – поделился тот прискорбными мы́слями, не позабыв состроить плаксиво-ехидную рожицу, – к нам – строго и неотступно! – приближается английский фрегат. Через несколько часов – а может, и раньше? – мы будем, брат Скупой, болтаться на гладких, сухо обветренных, реях.

– С чего ты взял? – не обладая незаурядным умом, лысый сообщник рассуждал и нерезонно, и непрактично. – На наших измученных рожах ведь не написано, что мы былые пираты. Погляди вон на жухлые туловища: кожа да кости – смотреть, тьфу, противно! Да и оружия при нас никакого нет, – кивком облысевшего черепа он указал на пустовавшую перевязь, – как определить принадлежность к свободному воинству?! По сути, никак. Подойдут спросят, мол, кто такие, а после, введённые в счастливое заблуждение, что, типа, мы обычные моряки, отчалят спокойненько восвояси. Рыбёшки мы наловили не так уж и много, в основном она какая-то мелкая – на неё не позарятся. В случае чего, отдадим её добровольно. Самое худшее, останемся без горячительной выпивки – только-то и всего.

– Мне бы твоё тупое спокойствие, – закидывая последний конец, Бродяга хмурился всё более, всё суровее, – знаешь, Скупой, чего-то мне как-то не по себе. Сначала, как обычно бывает, без суда, без следствия вздёрнут, а когда уже будет поздно, возьмут разбираться. Гляди: идут прямо на нас, никуда не сворачивают. Уж не по наши ли грешные души они отправились специально?

***

Словно бы подтверждая, с носового орудия, установленного по левому бо́рту, раздался пушечный выстрел; он требовал замереть на месте и терпеливо дождаться королевского флагмана. Делать нечего, убежать на хлипкой лодчонке от трёхмачтового фрегата – это чего-то из разряда ненаучной фантастики. И два слаженных приятеля, освобождая непрочную сетку от пойманной рыбки, послушно исполнили властное приказание. Через двадцать минут одинокие бедолаги вскарабкивались наверх. Едва они перевалились за метровую балюстраду, недружелюбно, ружейными тычками и болезненными пинками, их познакомили с гвардейской командой. Встречать вышел лейтенант О́ливер Ру́бинс. Он отличался двадцатишестилетним возрастом, покладистым характером, где-то излишне весёлым, но в основном исполнительным, и принадлежал к дворянскому роду, в силу печальных обстоятельств незадачливо разорившемуся. За истекший неполный год худощавый офицер заметно поправился; он не выглядел теперь уж слишком высоким, а соответствовал средним стандартам; в жилистых руках и ловких телодвижениях так и продолжала угадываться немалая сила; привлекательное веснушчатое лицо теперь отметилось истинно мужскими оттенками – представлялось суровым и непреклонным; хмурые брови сводились к прямому, по-аристократически ровному, носу; пухлые губы, прикрытые лёгким, по-юношески жидковатым, пушком, выпячивались как будто капризные; рыжие, чисто саксонские, кудри скрывались за стандартным седым париком, а далее за форменной треуголкой, увенчанной изящными перьями. Новёхонькое обмундирование различалось ярко-красным камзолом, белоснежными штанами да чёрными высокими сапогами. Неудивительно, что первым начал разговаривать именно он.