Ирма мечтала скользить во времени, как скользит масло по поверхности воды, грезила о жизни без боли и скрюченного мужа-зануды, который то намертво застревал в каком-нибудь углу, то проедал жене мозги, вещая о грехе – причине всех недугов.

– У тебя всегда были чудесные розы, – заметила Молли. – Что с тобой сталось?

Брови Ирмы приподнялись, она втянула носом аромат нежных лепестков, но глаза не открыла.

– Молли Даннедж?

– Угу. – Молли вытянула руку и ткнула пальцем в лиловый, распухший кулак.

Лицо Ирмы исказилось от боли, она со свистом втянула воздух.

– Болит, да? – участливо спросила Молли.

– Немного. – Ирма наконец посмотрела на нее. – Как поживаешь, Молли?

– Кошмарно, хотя мне запрещено жаловаться. Что с твоими глазами?

– Артрит добрался и до них. – Ирма слабо улыбнулась. – Да и ты, вижу, в инвалидном кресле.

– Так удобно моей поработительнице.

Тилли заглянула в лицо аптекарши и сказала:

– Миссис Олменак, меня зовут…

– Я знаю, кто ты, Миртл. Хорошее решение – вернуться домой к матери. И очень смелое.

– Вы столько лет присылали ей еду…

– Не стоит об этом. – Ирма бросила предостерегающий взгляд на аптеку.

– Я бы тоже про это помолчала, твоя стряпня просто ужасна, – вставила Молли и с ехидцей добавила: – Муженек твой нынче еле ходит. Как ты справляешься?

Тилли в извиняющемся жесте положила легкую – легче перышка – ладонь на ледяное плечо миссис Олменак. Ирма улыбнулась.

– Персиваль говорит, на все воля Божья.

Прежде муж обвинял ее во многих прегрешениях, за которые она расплачивалась подбитым глазом или рассеченной губой. С годами, когда он усох и съежился в шаркающего калеку, побои прекратились.

Ирма перевела взор на другую сторону улицы, где покупатели магазинов и прохожие, выстроившись рядами, наблюдали за разговором трех женщин. Тилли попрощалась и покатила коляску вдоль берега в направлении к дому.

Надежно устроив Молли у камина, Тилли села на веранде и скрутила папироску. Внизу суетливо двигались люди, точно цыплята, роющиеся посреди огорода. Иногда они задирали головы, бросали взгляды на вершину холма и тут же поспешно отворачивались.

Мисс Пруденс Димм учила дангатарцев читать, писать, умножать и делить. Здание школы стояло через дорогу от почтамта, которым заведовала ее сестра Рут. По утрам в субботу и вечером по средам Пруденс исполняла обязанности библиотекаря. Белокожая, крупная, близорукая, она являла разительный контраст с сестрой – миниатюрной, худощавой и загорелой, с кожей цвета потрескавшегося ила на дне пересохшего пруда. Ночные смены на телефонной станции Рут делила с Бьюлой Харриден, но в одиночку отвечала за погрузку корреспонденции на ежедневный поезд, получение писем и посылок, равно как за их сортировку и доставку. Кроме того, по просьбе горожан Рут пополняла депозиты, обналичивала чеки, вносила платежи за коммунальные услуги и страховки.

Нэнси Пикетт лежала на широкой кожаной кушетке в зале почтамта. Ее голова покоилась в плавном изгибе бедра Рут. Позади беззвучно дремала коммутаторная установка – целая стенка из световых индикаторов, шнуровых пар, гнезд и наушников. Ветви бугенвиллеи настойчиво царапали стекло.

Нэнси проснулась, вскинула голову и заморгала. Она лежала голышом, молочная кожа покрылась мурашками, соски затвердели, точно световые выключатели. Рут потянулась и зевнула. На улице хрустнула ветка: Бьюла Харриден кралась вдоль стены почтамта.

– Бьюла! – прошипела Нэнси.

Схватив платье, она метнулась за коммутаторную станцию. Рут прыгнула на свое рабочее место, щелчком зажгла верхний свет и крикнула:

– С добрым утром, Бьюла!

Снаружи доносился хруст обрезанных терновых колючек и поломанных сучьев, по которым шла Бьюла. Нэнси быстро преодолела короткий отрезок улицы, пролезла между оторванными досками в заборе, через открытое окно забралась к себе и мягко спрыгнула на темно-красный линолеум.