Антон уперся кулаком в проем двери, другой рукой взъерошил ежик едва отросших волос. Желудок скрутило дурным предчувствием.

– Так где она?

Он задрал голову. В тусклом свете единственной лампы матово блеснули белые шрамы на горле и ключицах. Я видела, что он злится. Он теперь почти всегда злился, когда мы встречались.

– Иди домой, Вера, – наконец устало сказал Антон.

– Что ты с ней сделал?

– Я – ничего.

– Я же извинилась! Раз двести, – добавила я себе под нос и вдруг, поймав его взгляд через коридор, отчетливо поняла: он тоже перестал спать.

Не знаю, кто первый шагнул навстречу: я или он. Антон внезапно оказался так близко, что в нос мне ударил запах коньяка. Крепко схватив за запястье, он потащил меня к себе в комнату. Это было так неожиданно, что я даже не вырывалась. Опомнилась только напротив по-армейски застеленной серым покрывалом кровати. Но Антон уже и сам меня отпустил.

– Что я с ней сделал? – глухо повторил он. – Смотри.

Поверх шерстяного покрывала лежало что-то, издалека напоминающее шаль, – черное, скомканное и взъерошенное. Оно подняло маленькую ушастую голову и обратило на меня неподвижные зрачки.

Антон помахал перед кошкой растопыренными пальцами. Та не шелохнулась, лишь хищно втянула воздух почерневшим носом. Потом неуклюже поднялась – стали видны белые «носочки» на лапках – и издала звук, похожий на скрип несмазанной двери. Антон ловко подхватил Сметану под живот и спустил на пол. Та, неуверенно передвигая абсолютно прямые ноги и покачиваясь, пошлепала к шкафу. И тут же в него врезалась.

– Иди домой, Вера, – со вздохом повторил Антон. – Ничего хорошего ты тут не увидишь. Я напишу, когда Ванька очнется.

Он снова поднял кошку и понес на кухню.

На следующее утро я проснулась так поздно, что солнце уже вовсю проглядывало из-за ситцевых занавесок. С кровати было хорошо видно, как оранжевый луч раскрашивает рабочее место на подоконнике, ныряет в складки одежды, наспех брошенной на спинку стула, играет на круглом боку эмалированной кофеварки у мойки. Одно за другим на меня свалились воспоминания предыдущего дня. Кладбище. Могила некой Веры Гринзбург – или Гинсбург? Мужчина, со странным выражением заглядывающий мне в глаза, и листик крапивы, покрывшийся инеем от одного моего прикосновения.

Я села в кровати и потерла щеки, пытаясь проснуться. Быть такого не может. Два года ничего не было, две зимы прошли мимо. Тёма лежит в могиле. Я не могу быть Зимней Девой. Наверняка мне просто привиделось из-за лихорадки. Я же там чуть в обморок не упала!

Я мысленно проверила себя. Голова тяжелая со сна, но вроде не болит. Тошноты тоже нет. Я покосилась на подушку – на наволочке, кроме выцветших узоров, никаких красных пятен. Значит, во сне кровь не шла. Получается, я здорова. А ночью… Понятия не имею, что это было. Может, сам Мирин все и подстроил. Если он такой крутой маг, что чуть не угробил меня своей порчей, чего ему стоило устроить представление со льдом?

Часы над окном показывали начало одиннадцатого. Какое-то время я смотрела на них, соображая, какой сегодня день и что я должна сделать. Что-то важное маячило на самом краешке сознания. Позвонить кому-то? Прибраться на могиле? Нет… По воскресеньям Лексеич велел не работать.

Работа.

Я вывалилась из-под одеяла и приземлилась перед айфоном, который заряжался на полу. Экран приветственно мигнул картинкой пальмы и моря и выкатил целый список неотвеченных. Все были от клиента, который вчера хотел… Что он хотел?

Я села прямо на деревянный пол, подтянув под себя длинную футболку с Rammstein, и открыла чат.

17:00 «