Тем временем во дворец прибыли центурионы, и всякий гость, который там остался или попытался спрятаться, оказывался арестован. Когда Мессалины достигли вести о том, что ее приближенных хватают, она пришла в ярость и начала действовать. Она приказала отправить своих детей от Клавдия – Клавдию Октавию, которой было около девяти лет, и почти восьмилетнего Британника, – к их отцу. Она также призвала весталку Вибидию – старейшую среди девственных жриц, которые поддерживали символический огонь в очаге империи и обладали чрезвычайными полномочиями правового заступничества, – ходатайствовать за нее перед Клавдием.

Наконец, сама Мессалина отправилась пешком через весь город в сопровождении всего лишь трех верных приближенных, внезапно оказавшись в изоляции среди городских толп. Она не сомневалась в том, что, стоит ей увидеть своего мужа – или, возможно, стоит только мужу увидеть ее, – как ситуация разрешится. Достигнув городских ворот, императрица села на единственное транспортное средство, которым смогла воспользоваться, и отправилась в Остию на телеге с садовым мусором.

Атмосфера в карете Клавдия, катившей по дороге из Остии в Рим, была напряженной. Императора раздирали противоречивые чувства. Он то обличал беспутство Мессалины и проклинал ее неверность; то пускался в воспоминания об их свадьбе, их отношениях, о двух маленьких детях. И вот, как того опасался Нарцисс, показалась Мессалина. Она стояла посреди Остийской дороги, крича, плача и умоляя мужа – ради Британника и Октавии – выслушать ее.

Нарцисс перекрикивал ее, перечисляя ее преступления, обзывая Силия, описывая грязные подробности их романа и их свадьбы. Одновременно он передавал Клавдию документ за документом, где сообщалось о мнимом распутстве его жены. Он знал, что в присутствии Мессалины нужно отвлекать не только ум Клавдия, но и его глаза. Все это время император оставался странно молчаливым. Он видел свою жену, он взял досье Нарцисса, но ничего не сказал.

Кавалькада двигалась к Риму. Когда она приблизилась к воротам, Британник и Октавия попытались выйти навстречу отцу. Нарцисс просто не пустил их. Труднее было избавиться от весталки Вибидии. Она требовала, чтобы Мессалине предоставили суд и защиту, отказываясь уходить, пока не получит гарантий. Нарцисс пообещал, что император, конечно, выслушает жену – назавтра у нее будет возможность опровергнуть обвинения, если на то есть основания. Вибидии тем временем было велено вернуться в храм и заняться своими религиозными обязанностями.

Очутившись в городе, Нарцисс повез Клавдия прямо к дому Силия и устроил ему экскурсию. В вестибюле среди других портретов предков Силия висело изображение его отца – того самого отца, которого судили за заговор против императора Тиберия[6]. Зная о неизбежном приговоре, отец Силия совершил самоубийство, а сенат конфисковал большую часть его имущества и постановил уничтожить его изображения. То, что его сын вывесил его портрет, без сомнения, было нарушением указа сената, но вдобавок это можно было интерпретировать как декларацию революционных намерений. Экскурсия продолжалась. Нарцисс показал Клавдию предметы мебели, когда-то стоявшие в его дворце, и вещи, унаследованные от его предков, Друзов и Неронов: краденые подарки, которые могла отдать Силию только жена Клавдия.

Гнев Клавдия, закипавший, пока он молчал, теперь выплеснулся наружу – вместе с угрозами и проклятиями в адрес жены и любовника. Нарцисс сопроводил императора прямо в лагерь преторианцев. Они были уже там, готовые к собранию, организованному Нарциссом. Обвиняемые тоже были там – схваченные, закованные в кандалы и ожидающие приговора. Клавдий воздержался от своих обычных пространных речей; в этот раз он произнес всего несколько слов, тщательно взвешивая каждое и, насколько возможно, скрывая свои эмоции.