Новый сон разбередил ещё одно забытое нехорошее воспоминание.

Стоило маленькому Павлу из прошлого выйти на улицу, осмотреться, как мальчик увидел молодых худых, с измождёнными лицами мужчин, в свободно сидящих на них, как с чужого плеча, куртках и брюках.

Они, стоя на четвереньках, прыгали по снегу, затем снова вставали и шли уже нормально, как люди, только сильно сутулившись и выставив вперёд руки, но почему-то приоткрывая рты, откуда вытекала слюна, которую мужчины периодически вытирали руками. А ещё они часто с натугой стонали, вытягивая из себя протяжное «и-ии», словно других звуков не знали. За стонами следовали харкающие плевки себе под ноги.

Странные мужчины хоть и пугали, но сильно заинтересовали Павла, и он сам не заметил, как, следуя за ними, заблудился, а те вдруг как сквозь землю провалились.

Вот, кажется, стояли всей гурьбой только что у колодца на перекрёстке – и уже нет их. А Павел вдруг забыл, с какой стороны пришёл, и растерялся.

Вокруг ни души, холодно, но поздно упрекать себя за глупость, нужно возвращаться, пока не стали искать родители. Ух, наверняка за самоволку получит он ремня от отца.

Так Павел дошёл до магазина с тёмными окнами и замком на решётчатой двери. Снова остановился, понимая, что здесь ещё не был. Внезапное острое чувство тревоги зашевелилось где-то между лопаток, заставило замереть на месте. Чей-то тяжёлый пристальный взгляд Павел ощутил будто бы всей покрывшейся разом холодным потом кожей. Оборачиваться было страшно, и оттого он словно закостенел, но таки обернулся, когда услышал рычание, затем грозный собачий лай. На Павла неслась во весь дух огромная чёрная собака. Её глаза отливали красным, а зубы были оскалены. Он понял, что обмочился, почувствовав, как в штанах стало влажно и жарко. Всхлипнул, загородился от собаки руками, не в силах бежать, оцепенев. Собака прыгнула, но тут Павел услышал голос прабабки Божены:

– Нет, умоляю, пощади!

Затем проснулся уже окончательно.

Тело Павла после сна было слабым и вялым, но он таки смог встать и справить нужду в ведро, заботливо поставленное прабабкой рядом с кроватью. Затем доковылять до кухни и поесть, усевшись на табуретку за деревянным столом, освободив сковородку с жаренной на сале картошкой от толстых слоёв махровых и вафельных полотенец. И с жадностью выпил половину банки молока, которая тоже стояло на столе. А потом обнаружил, что хата отчего-то заперта, как и окна закрыты ставнями.

Свой телефон он нашёл в рюкзаке, практически полностью разряженный, и сразу поставил на подзарядку. Все остальные вещи тоже были на месте. Мысль позвонить отцу или друзьям и попросить помощи казалась здравой, и ясной, и единственно верной на фоне всего произошедшего с ним бреда и наваждения от лихорадки.

Но хоть ему и полегчало, сильно болела голова, и все кости в теле разом ныли, во рту горело. А язык – он стал иным: сухим и шершавым. Павел потрогал его пальцем, убедившись, что не бредит, а с языком действительно неладно.

Сердце вдруг кольнуло и защемило от нехорошего предчувствия беды, и пришла мысль: нужно бежать. И немедленно. А ещё следовало срочно найти зеркало, посмотреть, что там с языком…

Павел покачал головой, издав мычание. Чёртовы мысли путались, сами по себе торопились думаться в голове, поэтому невероятно сложно стало концентрироваться на чём-то одном.

Он мысленно остановился на поисках зеркала, заставив себя сконцентрироваться, но так его и не нашёл, пока вдруг снова сильно не захотел пить…

Пришлось вернуться на кухню, а вот там, над пластиковым рукомойником, висело зеркало, и Павел открыл рот и посмотрел.