20. VІ.93. Вот уже превращается милая заброшенная деревенька моя Новоселки в садово-дачный поселок, где дети пенсионеров крутят во всю транзисторы, и рев рока вместо щебета птиц вторгается в слух. Что делать? Подойти ли к дому, где на всю катушку ревет звук, и попросить умалить – или потерпеть, – тем более что днем уеду сегодня, а на следующей неделе, может, и не будет такого? Ведь подойти значит вступить в общение, принять чужой образ и тон в себя, и даже если умалит звук, стану прислушиваться: достаточно ли приглушил? А если нет – снова идти, давить? В итоге себе же хуже: как раз привязан станешь к процессу освобождения от неприятности рабом неприятности этой станешь, тогда как коли сам научусь не обращать внимания (ну, уши заткни ватой) – просто аннигилирую присутствие сего мучения в моей жизни.

Кстати, такова всякая борьба за свободу: то препятствие, которое хотят одолеть (монархия, буржуй, бюрократ, женщина, своя слабость какая или недуг…), как только нацеливаешься на него, разрастается в объеме и важности в твоей жизни и из цели становится целым Бытия. Так что для освобождения (как процесса) эффективнее обратная установка: занять сознание иным и отодвинуть это на периферию. Вот и сделал так, включив у себя на крыльце радио «Орфей» с классической музыкой: это ближе мне и оттесняет тот крик.

Задумался сегодня: а как с Эросом, с сексом у кочевников, у казахов? О, тут, наверное, стремительный точечный натиск – СТРЕМГЛАВ! – как и у животных их в случке: жеребец на кобылу набрасывается (или бык на корову) уже полный страсти, и ему незачем разогреваться в процессе долгом, и он рвется скорее освободиться, излиться. В кочевье соитие – орган Рода, а не наслаждение Личности. Главное – не сам процесс соития и его сласть, но результат: рождение детей (умножение стада), и прежде всего сына мечтают иметь от жены. И в романе Сейсенбаева лекарь Откельды несколько раз женится, пока нежная Марзия не родит ему трех сыновей.

Вообще все любовно семейные истории в романе – как вставные легенды, инкрустации в социально-хозяйственный и экологический сюжет, и они выдержаны в эстетике фольклорной: умыкание, стихи песнилюбовные и воспоминание об умершей жене. Так что, строго говоря, перед нами еще не роман, а просто длинное повествование, где можно нанизывать персонажи на персонажи и встречи разговоры на разговоры. И плюсовать беду за бедой: высыхание Арала отравлению детей и рыбы водами, выпущенными химкомбинатом в Сырдарью, одичание собак и волков – к ядерным испытаниям в Семипалатинске, рождение там детей дебилов – к выветриванию почв от распахивания пастбищ, адвективный туман – к кислотному дождю, смерч – к пожару и т. д. Как семь печатей снимаются с Бытия в Апокалипсисе (вот модель книги Сейсенбаева). И насчет всего этого разговоры, встречи: бьется джигит батыр социальный Кахарман, защитник народа, пишет письма в Москву, встречается с учеными, с секретарем обкома, даже Горбачеву передает письмо. Тут канва – путешествия, как в античном и авантюрно бытовом романе, канва обзора панорамы. Экстенсивность: развитие во вне, захватывая все новые пространства, а не интенсивно, когда идет погружение внутрь души, рефлексия, как это уже в собственно романе нового времени, где не герой для обзора объективного состояния дел и описаний, а внешнее вверчивается во внутренний мир персонажа и там субъективно переживается и передумывается. Так это у Руссо уже («Новая Элоиза», «Эмиль»), кто аналогичен Канту, который не Пространство, а Время определил как главное поприще «я», внутренней жизни личности. И не надо объективной действительности быть такой сильной, как тут: смерч, буран, ураган! Они своим масштабом забивают интересность «я», внутренней жизни души. В казахском «романе» не усложняется внутренняя жизнь героя (тут Кахармана, да и то условно: просто о нем больше…), но набор одних и тех же ситуаций: мезальянсная влюбленность, противление родителей, умыкание невесты, недолгая счастливая жизнь, гибель возлюбленной – и долгая память о ней в песнях стихотворца-жырау Акбалака. Или верная жена, многотерпеливая подвижница сопутница в бедствиях персонажа. И такое же самое прокручивается просто еще на одном герое. Но в этом – не индивидуальная «слабость» Сейсенбаева-романиста, а стадиально историческая в нем черта: его народ еще близок к родовому быту и ценностям, и мало развита личность – так это в эпосе, в книге Сейсенбаева поэтика – переходная от Запада к Востоку. Она близка к восточному типу «романа»-эпопеи, чья структура – плюсование односторонних персонажей и эпизодов. А по ходу – много умных бесед, мыслей, афоризмов и красивых стихов. Сейсенбаев применяет прием монтажа, умело сплачивая сюжетные ситуации, газетные вырезки, легенды.