Сперва Винни думал о том, что происходит в мире. Пошел ли Витано под руководством Мессера на правительственные города? Ограничился ли карательный рейд лорда одной уничтоженной деревней или были другие? Винни думал о том, что будет делать, если освободится, размышлял, как предотвратить большое кровопролитие. Иногда думал о Мессере: как самый добрый, самый человечный из всех, кого он знал, мог отдать самый бесчеловечный приказ? Как мог отдать такой приказ тот, кто его – Винни – научил быть человеком?

Со временем эти размышления отошли на второй план, а после исчезли вовсе. Винни все меньше заботили политические и уж тем более философские категории. Он не думал обо всем человечестве, а больше думал о себе.

Зачем Мессер не убил его? Быть может, лорд рассчитывал, что его освободят? Но почему тогда просто не прислал человека, который это сделал бы? Или лорд рассчитывал, что кто-то все равно пройдет мимо? Но почему никого нет? Не бывает так, чтобы совсем никого не было.

И почему его не нашла Нана? Она находила его всегда. Или люди Мессера сделали что-то и с ней?

«Я не побегу», – сказал он лорду.

Тогда это было так просто сказать.

Тягучее бесконечное неопределимое время застыло, как смола, а он сам застыл в нем как муха в янтаре. Только залипшие в смоле умирают, а он зачем-то продолжал жить. Кроме того, насекомые лишены возможности думать, а он…

Винни сходил с ума. Иногда начинал дергаться, раскачиваться, он был бы рад отломить сук, оборвать веревку, разорвать собственное тело, лишь бы произошло хоть что-то. Но сук лишь поскрипывал, веревка сохраняла прочность и плоть его, вероятно, тоже была крепче, чем намерение разорваться на части.

Понимая тщетность попыток, Винни успокаивался. Но ощущение собственного бессилия доводило до отчаяния, а в отчаянии он снова и снова начинал извиваться и рваться из всех сухожилий.

Постепенно связных мыслей в голове становилось все меньше, а злого отчаяния все больше. Винни молил высшие силы, чтобы они послали ему смерть, но безумие, изводящее разум, и птицы, терзающие тело, оказались не смертельными, и бесконечные муки продолжались.

Он молился и сыпал проклятия. Он готов был поверить в провидение и во всех богов, каких когда-либо знало человечество, и даже в тех, каких никто и никогда не знал, лишь бы они послали ему избавление. Но избавление не приходило, убивая в нем веру. Тогда он проклинал все придуманные и непридуманные высшие силы, всех придумавших эти силы людей, а заодно и себя за простоверие. А после, когда силы заканчивались и злость отступала, приходило раскаяние, и он снова принимался молиться. С тем же результатом.

Провидение сжалилось тогда, когда Винни этого не ждал. Сквозь поток мыслей и воспоминаний из невидимого внешнего мира прорвался почти забытый звук шагов. Сперва он подумал, что звук ему лишь кажется, что это злая игра свихнувшегося воображения, но шаги приближались, делались громче, и Винни поверил в их реальность.

Кажется, их было двое. Один шагал тяжело, размеренно, поступь второго была легкой, шуршащей, едва слышной. Воображение рисовало первого могучим громилой, возможно мертвяком: в его шагах было что-то грубовато-неряшливое, и он совершенно точно не таился. Что до второго, то он с одинаковой вероятностью мог быть ребенком, женщиной, стариком или каким-нибудь следопытом, у которого в крови смотреть за тем, куда ступает нога.

Шаги затихли.

Винни испугался, что невидимые прохожие ушли, захотелось позвать на помощь, закричать, чтобы они вернулись, но кляп не давал такой возможности. Винни бессильно замычал, задергался, извиваясь на веревке.