Все, кто слышал эту речь Дзержинского, понимали сложность поставленной задачи. Каждое слово руководителя ГПУ воспринималось как воля партии и советской власти.

Дзержинский собрал своих сотрудников и говорил с ними, несмотря на то, что здоровье его ухудшилось. Приступ острого ревматизма – болезни, которую он получил на каторге, – случился именно в эти дни. Врачи настаивали хотя бы на коротком отдыхе. Однако на следующий день после совещания Феликс Эдмундович вызвал к себе Артузова. Тот приехал к нему за город и привез, как было уговорено, показания Якушева. Дзержинский читал их и отмечал карандашом отдельные места.

В саду еще лежал снег, на террасе пригревало солнце, и чуть слышно звенела капель.

Дзержинский прислушался и улыбнулся:

– Слышите? Это – весна…

Артузова всегда изумляла восприимчивость ко всему прекрасному в этом необыкновенном человеке.

Они еще долго обсуждали детали задуманной операции, которая должна была обезвредить деятельность МОЦР.

Прощаясь, Дзержинский сказал:

– Дело, которое мы с вами делаем, необходимо пролетариату. Уничтожая зло, мы должны всегда думать о том времени, когда его не будет на земле… – И, задумавшись, добавил: – «Чтоб добрым быть, я должен быть жесток…» Это сказал Шекспир в «Гамлете».

Якушев ждал вызова к следователю.

«Надо бороться за жизнь», – говорил он себе и в своих показаниях писал только о прошлом, о том, что было известно. Временами он убеждал себя в том, что его настоящее, то есть то, что он один из руководителей контрреволюционной организации, член ее Политического совета, неизвестно ЧК. Но внезапно ночью, в полусне, ему чудилось, что все открыто, и он покрывался холодным потом. От допроса к допросу он все больше терял уверенность в себе. Якушев боялся предстоящего вызова к следователю, хотя этот человек – смуглый, с бархатными бровями, темно-синими глазами, похожий на итальянца – чем-то нравился. Если бы он был в смокинге, а не в гимнастерке с расстегнутым воротом, возможно, выглядел бы элегантно.

Раньше, когда Якушев думал, что может быть арестован ЧК, ему представлялся матрос с маузером, мат и угрозы. Потому его и удивил этот молодой человек. Допрос он вел как бы небрежно, будто бы думая о другом, но это был опасный противник. И когда следователь поймал Якушева на явной издевке, с которой была написана одна докладная записка, тот с удивлением спросил:

– Вы инженер?

Оказалось, что следователь окончил Петроградский политехнический институт.

– Как же вы оказались здесь, на таком месте?

– А мы, большевики, идем туда, куда нас пошлет партия. Так вернемся к тому, как вы работали при царе и как работали при советской власти. Есть разница: при царе, вы сами признали, вам резали сметы, вы даже ругаете министерство финансов; при советской власти вам шли навстречу по мере сил. Так или не так?

Якушев вынужден был согласиться.

Читая показания Якушева, следователь вдруг спросил:

– Вы семейный человек, у вас дети… Но вы не отказывали себе в некоторых развлечениях?

– С вашей точки зрения, это преступление? Я старый балетоман.

– Да… Но Мила Юрьева… Вы посещали ее как любитель балета?

– Я был у нее один раз.

– В Петрограде, в ее квартире, в доме Толстого, на Фонтанке.

– Да… То есть я был в театре на ее бенефисе и потом поехал к ней…

– Вы были ее гостем. Но кроме вас кто-нибудь был у нее в тот вечер?

– Право, не помню. Это ведь было давно.

– Осенью тысяча девятьсот семнадцатого года. Потом гости разошлись, а вы остались. Вы и еще один гость.

– Да… Какой-то негоциант, восточный человек.

– Месье Массино.

– Да… Кажется, его так звали.

Больше следователь не возвращался к этому вопросу. Но Якушев долго размышлял, откуда взялась эта Юрьева. Пустая девчонка… И вдруг вспомнил: кто-то говорил ему, что Милу Юрьеву арестовала ЧK b 1918 году. А этот Массино был ее покровителем. О встрече с Массино не хотелось вспоминать. В следующий раз следователь как будто не интересовался ни танцовщицей, ни господином Массино. Он не спрашивал о том, что делал Якушев за границей, и это одновременно успокаивало и тревожило.