Выход из царства мертвых один – новое рождение. А у девы они были со слов Рула растрепанными и кривыми.

И совершенно точно, что дева та не Эрешкегаль.

И старше она, да и крылья-то ее совсем иные. Из древних текстов знал Ияри, что крылья богини подземного царства изумрудно-золотые, и каждое перо как зеркало сверкает, и острое, как все кинжалы мира. Нет красивей оперения ни на земле, ни под землей, чем царские крылья Эрешкигаль.

А значит дева та была служанкой, или умершей душой… да лучше бы она была бесячей Рула, если б ни пересказанные им слова. Язык был мертвым, но, когда-то ведь и на нем говорили первые месопотамцы.

– Кто же ты… кто ты такая? – брёл Ияри в зиккурат Эрешкигаль, надеясь поскорее забуриться в хранилище гимнов и клинописных текстов. – Таких молодых богинь в текстах об Иркалле не существует… Душа, богиня или… бесячая – так кто же ты? Или… что?

Пока Ияри сто дней к ряду искал упоминания обо всех родственниках Эрешкигаль, из которых известны были ее супруг, отец и сестра, Рул к сотому дню вернулся со стадом под стены Эблы.

Кажется, его кто-то звал? Ах, да. Чумазая девочка со спутанными волосами. Что ей надо?

– Кто ты? – спросил Рул настойчивого ребенка, бормочущего до хрипоты о красной птице, – чего ты тут забыла?

Рул достал из складки на шапке-улье серебристое треугольное стёклышко, проверяя на месте ли оно. Он не рассказал о стёклышках Ияри. Достаточно того, что рассказал ему о деве с крыльями. Когда незнакомка проговорила свои слова, обернулась красным плащом, и толкнулась от песка в десятке метров возле Рула, там, где ноги ее коснулись песчинок, засеребрилось острыми треугольниками.

Рул собрал осколки в бурдюк и зарыл его под валуном. Одно только самое большое стеклышко себе оставил, затолкав его в шапку, над которой обожали потешаться его соплеменники.

– Аппа, что это такое? Как блестит! – уставилась Ил на стеклышко, тысячекратно отражающее искры тлеющего костра.

– Не трожь, – шлепнул Рул по руке чумазой девчонки, но видя, что та вот-вот разревется, сунул ей кунжутный медовый срез. – Ешь вот, а вещица эта не для малых, – убрал он осколок обратно в складку улья, – чего ты верещишь-то?

– Про птицу послушать хочу. Расскажи, кто она? Птица, которая горит и убивает крыльями?

– Тебя Ияри не учил? То птица Бенну. Она приходит из огня и в огонь уходит.

– Ого…

– А то. Учиться надо, девочка, чтобы мифы знать и легенды.

– Мне нельзя в классы. Я ж убогая. Таких, как я не пускают.

– Белявый тоже убогий. А посмотри, стал же помощником Ияри. Выучился, да столько гимнов наизусть запомнил.

– Раман! Он мой друг! Я его знаю! – обрадовалась Ил, что ей тоже есть, чем похвастаться.

– Ну вы одного поля агнцы.

– Кто?

– Оба, говорю, на алтаре помереть-то должны были. Ты из-за имени, он из-за уродства.

– Раман не урод, аппа! – закашлялась кунжутным срезом Ил, – он просто… отличается.

– Отличается… Седой, как Ияри. И кожа прозрачная. И глаза, как вода. Почему не бывает лысых козлят? Или коней без копыт? Или рыбы без плавников?

– Почему?

– Потому что не выжить уродцам. Они отличаются лишь тем, что слабы, а природа к сильным благосклонна.

– К Раману благосклонна Эрешкигаль, аппа! Он же не умер, когда родился.

– Но умерли сто тридцать за место него. А представь, это был бы твой отец?

– Он и так давно помер.

– Ну или мать. Какого?

– Мать у меня бесячая. Она и слова не произнесла.

– Ну не знаю. Представь, что умер бы тот, кто тебе дорог.

– Ты мне дорог, аппа! Ты! – схватила она старика за плечо.

– Я? Ну представь, что я… – произнес Рул, а у самого плечи ходуном в трясучке заходились. Сто дней минуло… сто дней со встречи с девушкой на неопрятных серых крыльях. Сто дней, в которые Ияри просил его быть осторожным.