Вот что я узнала от своих родных.

Поскольку об остальной, допрадедовой родне, ввиду ее незначительности, Семен не распространялся, то начну рассказ с прадеда, Прохора Талапина. Он родился в 1860 году, в крестьянской семье, в селе Вереево. Обрабатывать дерево начал его отец, а Прохор продолжил дело и основал лесопилку. Кроме досок и бруса, по всему уезду стали расходиться табуреты и столы. Родительский дом сгорел, поговаривали, что это был поджог, и Прохор отстроил этот дом, в котором сейчас была моя дача. В тридцать два года он взял в жены двадцатилетнюю Серафиму и на фундаменте ее приданого взрастил кирпичный завод. Завод был выстроен в пригороде Оршанска. В самом Оршанске был выстроен красивый дом из закаленного особым образом кирпича, и вскоре вся семья перебралась жить туда. Последние двадцать лет, в нем располагается детский сад, и ни одной малолетке еще не удалось вывинтить из стен, хотя бы пару кирпичей. Капитально строил дедушка. Через год после свадьбы родилась дочь Анна, через два года Катерина. Родив в 1907 году сына Ивана, Прохор счел свою миссию по продолжению рода исполненной, тем более, что вскоре заболела и надолго слегла Серафима. Намучившись сама и измотав родных, она наконец умерла. Больше жениться охоты у прадеда не возникало. Дела шли успешно вплоть до семнадцатого года. Прадед к революции отнесся серьезно, почуял ее издалека, лесопилку и дом в городе продал еще в шестнадцатом году, и перебрался со всем семейством в Вереево, а завод передал в 1917 новой власти, надеясь на то, что она отнесется к нему лояльно. Но власть время от времени вспоминала о проданной лесопилке и взывала к Прохору с вопросом – где деньги? Впрочем, спрашивала она недолго, в девятнадцатом году ее терпение истощилось, и прадеда отправили заниматься заготовкой леса в Сибирь. Там он и сгинул. Когда его забирали, мать рассказывала, припомнил дядя Семен, он все кричал Ивану:

– Анька знает!

– Что знает? – хором спросили мы с тетей Зиной.

– А черт, ее знает, – вздохнул дядя Сеня, косясь на бутылку. – Анька ночью куда-то смылась.

– А мать не говорила, о чем знает ее сестра? – хищно прищурилась тетя Зина.

– Да, нет, – покачал головой дядя, – Анька старшая была, значит, больше и знала. Матери моей было двадцать пять, а дедуле твоему, Маня, двенадцать лет. Может, он ему чего и сказал, а тот по малолетству не запомнил. В деревне одно время трепались про Прошкины денежки. Дурные люди! Если б было чего, разве я в такой хибаре жил?

– Может, искал плохо? – забеспокоилась Зинаида.

– Искал, – усмехнулся дядька. – Весь дом простукал, подвал перекопал, огород раза два на пол-метра в глубину перепахал. Ничего нет. Если чего и есть, то не в доме. Знаешь, как в старину клады скрывали? У трех дорог, между трех дубов, в глубоком колодце… Короче, фиг найдешь.

– А чего тетя Катя замуж не вышла? – задумалась я.

– Не расхватали, да и время тяжелое было, революция эта, ети ее. Времена тяжелые пошли. Потом, она на лицо проста была, красавиц-то в роду не было, – ответил Семен и, скосив на меня глаза, добавил, – кроме тебя, конечно. Замуж мать так и не сходила, а я родился в тридцать четвертом году, случайно. Матери-то уже сорок к тому времени стукнуло. Ванька год, как женился, так что было кому меня нянькать. Так вот мы и жили. А в тридцать седьмом году Ваньку забрали, так что остались в доме – две бабы и я, за мужика. В тридцать девятом году Иван Прохорович вернулся, страшный, худой, но главные органы, к счастью, не пострадали.

В этом месте повествования дядя Сеня воздел к верху указательный палец, как иллюстрацию к слову «органы».