Но я попробовал. Конечно, попробовал.

Это не для тебя.

Большей ошибки и быть не может.

Голоса лаборатории.

Сатвик сказал:

– Я вчера разговаривал в машине с дочкой, ей пять лет, так она выдала: «Пожалуйста, папочка, помолчи!» Я спросил почему, а она: «Потому что я молюсь. Мне нужна тишина». Спросил, о чем она молится. «Подружка взяла у меня помаду с блестками, и я молюсь, чтобы она не забыла вернуть».

Сатвик прятал улыбку. Мы сидели у него в кабинете, обедали за его столом – на единственной в комнате поверхности, не скрытой файликами, книгами и деталями от электроники. В окна лился свет.

Он продолжал:

– Я ей: «Ну, если она похожа на меня, то могла и забыть». Но дочка говорит: «Нет, прошло уже больше недели».

Сатвика это очень веселило – и помада, и детские молитвы. Он зачерпнул еще риса с красным перцем. Этот незатейливый и жгучий пожар сходил у него за ланч.

– Надоело мне питаться в твоем бедламе, – сказал я. – Надо попробовать другое место.

– Какое другое?

– Как у нормальных людей. Сходить в ресторан.

– В ресторан? Обидеть хочешь? Я простой человек, коплю дочке на колледж. – Сатвик воздел руки, изображая отчаяние. – Думаешь, я родился с золотой ложкой во рту?

После этого он порадовал меня трагической историей своих племянников, выращенных в Нью-Йорке на американской еде.

– Оба за шесть футов ростом, – качал он головой. – Это уж слишком. Сестра только и делает, что покупает им новые ботинки. Дома у меня никто из семьи таким не вырастал. Никто! А здесь: та же семья – и шесть футов.

– А виновата американская еда?

– Кто ест корову, тот и выглядит как корова. – Он дожевал рис и поморщился, сквозь зубы втянув воздух. Потом закрыл контейнер пластмассовой крышкой.

– Слишком острый перец? – удивился я. Иной раз он ел такое, от чего у меня бы нутро расплавилось.

– Нет, – объяснил он, – но, когда я ем табачной стороной рта, сильно щиплет.

Мы закончили прибирать после завтрака, и тогда я сказал ему, что не останусь на работе после испытательного срока.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю.

Он стал серьезным:

– Уверен, что сгоришь?

Прямодушный Сатвик. «Сгорю». Я этого слова не произнес, но оно было точным в единственно важном смысле. Скоро стану безработным. Безработным. Карьере конец. Я попробовал представить эту минуту, и внутри все сжалось в кулак. Стыд и ужас. Миг, когда все рушится.

– Да, – сказал я, – выгонят.

– Ну, если ты уверен, то и беспокоиться не о чем. – Дотянувшись через стол, он хлопнул меня по плечу. – Бывает, что корабли просто тонут, друг мой.

Я минуту обдумывал его слова.

– Ты хочешь сказать, что иногда выигрываешь, а иногда проигрываешь?

– Да, – поразмыслив, ответил Сатвик, – только о выигрышах я не упоминал.

Ящик из «Доцент» попался мне на пятую неделю работы в лаборатории. Началось с автоматического сообщения на имейл от транспортного отдела: прибыли контейнеры, которые могли бы меня заинтересовать. С пометкой «Физика» на платформе.

Я нашел их в дальнем отсеке. Они сбились вместе, словно в поисках тепла. Четыре деревянных ящика разной величины. Я раздобыл ломик и вскрыл их один за другим. В трех были весы, измерительные приборы и химическая посуда. Четвертый отличался от других, был больше и тяжелее.

– Что у нас здесь? – спросил я себя. Сдул с крышки пыль и приподнял доску.

Ломик, выпав из руки, зазвенел о пол. Я долго смотрел в четвертый ящик.

Прошла минута, пока я уговорил себя, что в нем именно то, о чем я подумал.

Я очень поспешно закрыл крышку, забил ее гвоздями и пошел к компьютеру транспортного отдела. Цепочка пересылок начиналась с нью-йоркской компании «Инграл». «Инграл» была выкуплена «Доцентом», а «Доцент» достался Хансену. Все это время ящик был на хранении, медленно перемещаясь по звеньям корпоративной пищевой цепочки. Кому он принадлежал до «Инграла», оставалось только гадать. Может, его не вскрывали десять лет. А может, и дольше. Его происхождение затерялось в прошлом.