Я сидела и думала: чтобы почувствовать себя по-настоящему свободной, с сильными крыльями за спиной, ты должна избавиться от всего, что давит на тебя сверху. От сводов твоего дома, который стал темницей, от домочадцев, которые обрыдли тебе та-а-ак, что нет больше сил… Ты выбираешься из дома, делаешь глоток свободы и снова возвращаешься, чтобы упасть на колени и служить этому величественному каменному строению. Я подумала: чтобы быть по-настоящему вольной, надо распахнуть грудь навстречу теплому южному ветру, и тогда ты сможешь обрести свободу, и ничегошеньки не будет тянуть тебя обратно.

Я поняла: сладкая, страстная ночь может быть и без любви. Мысли могут быть легкими и приятными. Слёзы могут быть прозрачными, как алмазы. И у твоих ног будет сидеть тот, кто готов схватить их в ладони как самое драгоценное, что он когда-либо держал.

Я думала о том, что папенька, который так далеко, сейчас сидит и радостно потирает ладошки. Он ведь так услужливо позаботился о небольшом адюльтере для меня. И ему не важно, что я за несколько сот верст. И он не беспокоится за меня, не призывает вернуться и заняться чем-то противным для моего естества и сознания. А наоборот, отпустил и радуется… и надеется на продолжение.

Я думала, что Федор сейчас со всей суровостью допытывается у моих отцов: «Где же моя женушка?! Куда вы ее подевали?» И от этих мыслей меня снова посетила улыбка: «Пусть, пусть они все меня потеряют! Пусть не смогут меня найти месяцы… или годы». Но я уже знала, что этих лет не будет, не будет никаких годов и месяцев. Я знала, что всё это быстро пройдет, закончится. И мы с Николаем не сможем остаться вместе, нам с ним будет очень тяжело. Хотя…

Солнце вставало всё выше и выше и из красного начало превращаться в золотое. Становилось теплее, я снимала с себя одно покрывало за другим, пока не осталась лишь в тоненькой рубашке. Подошла к борту, взялась за него обеими руками, подставила лицо ветру. «Боже мой! Как хорошо! Что бы такого сделать, чтобы это никогда не кончалось?» Я не вспоминала ни Федора, ни Николая и уже забыла думать о минувшей ночи. Я мечтала только о том, как бы всегда вот так стоять на палубе – и чтобы ветер в лицо. «И ничего больше не надо: ни лошадей моих, ни дворцов – не хочу! Всё это темница, она стесняет меня. Я хочу стоять на палубе и плыть вперед. Чтобы сзади нагоняло, надувало паруса, и ветер нес мне новые удивительные свершения. И так – всю жизнь! А можно ли всю жизнь провести в море и ни к одному берегу ни разу не причалить? Нет, придется: воды, еды набрать… Ну, можно взять с собой кого-то, чтобы не скучно было. Надоест – высадить. И жить вот так: никому не принадлежать, себе только, чтобы все за счастье считали…

Вот представляешь, причалил ты к какому-нибудь берегу, оставил там детей, жену, мужа, еще что-то. И опять ушел. А потом, через несколько лет, причалил – а они тебя ждали, радуются, плачут. Спрашивают: «Где же ты был так долго, капитан?» А ты только улыбаешься и говоришь: «Могу с вами два вечера провести, постараюсь всё рассказать. А потом снова уйду! Ветер зовет, я пойду за ним!» И они все, открыв рот, смотрят и ловят каждое слово. Проходит два дня, и ты снова восходишь на свой корабль, раздуваешь паруса, встаешь за штурвал и плывешь… Один остров скрылся, другой. Как же хорошо! Что, интересно, для этого надо? А?»

День наступил, становилось жарко. Николай по-прежнему продолжал валяться в кровати, видимо, спал. У высокопоставленных вельмож это было в обычае. Но я всё-таки решила пойти разбудить его. Попросила сделать ему кофию: крепкого, ароматного. Но не стала относить его сама: пусть это делают слуги.