– Правда иногда имеет свойство изменяться под углом зрения разных людей. Ты сам к этому подвёл. – возразила Стася.

– Не спорю, всегда имеет место быть человеческий фактор. В общем, все меня винили, я и сам себя винил, но молчал. Скучал ли я по Макарию, переживал ли?

– Нет, не скучал и не переживал. Мы уже поняли, не надо нам по пятьсот пятому разу повторять.

– Я думал: поделом тебе, наглый жадный тупой Макарий, это боженька тебя покарал за все грехи. Я устал от него за десять, то есть, не знаю за сколько лет: он шкодит – ругают нас вместе, я терпел, всё терпел, но внутренне каждый раз возмущался: Макарий делает – к нему обращаются во множественном числе, подразумевая и меня, вроде это я Макария подзуживал, подговаривал и науськивал. Я был козлом отпущения. Дед, повторюсь, в пятьсот пятый раз, – Корней подмигнул Стасе, – горевал сильно, сильно сдал. Ещё теперь шкоды-то прекратились, никаких предъяв теперь не предъявишь, злость сорвать не на ком, я всегда был дисциплинирован, методичен, учился, не опаздывал, занимался спортом, так ещё в библиотеку ходил. И ещё, повторюсь, я с детства молчаливый. Пока рядом соседствовал Макарий, моё молчание никто и не замечал, он был разговорчивый как пиявка. Мне без него вольготно зажилось. Верите: вздохнул спокойно, от пут освободился. Но от деда я скрывался. Его взгляд меня буравил и сверлил, я конечно, когда не мог увильнуть от встречи, на воскресном обеде, например, удар держал, но изматывало сильно. Мама и папа тоже как бы осуждались всеми. Тётя Люба отправилась по бесплатной путёвке от психиатра на курорт, в не сезон – деду всегда шли навстречу. В целом, кроме пыточных причитальных обедов, в семье стало спокойнее. Но, поймите меня правильно, повисло что-то в доме тяжёлое. Как будто не так свежо стало, душно как-то. Я всё больше времени проводил в библиотеке и в секции, или просто в спортзале, с тех пор, кстати, я пауэрлифтер. До трагедии силовые недолюбливал, ленился, казались тяжкими все эти блины и веса, теперь же на душе лежала такая гиря, пауэрлифтинг стали отдушиной, невесомым пером. К маю я выжимал полтос, прикидываете?

– Зачем? – Инесса возмутилась.

– Может сороковник, преувеличил, с кем не бывает. Кароч, если честно, тридцатку.

– В одиннадцать-то лет?

– В двенадцать, стукнула мне дюжина и пошёл чёртовый год – шутка. Весна плавно перетекла в лето, Артём ЕГЭ сдал хорошо. За себя и за покойного брата, говорил дед. Артём уехал отвозить подлинник-аттестат в Москву, я тоже свалил, поначалу в лагерь, после – сюда, к бабушке и дедушке, к папиным родителям. Мама и папа в августе ко мне присоединились, и мы прекрасно провели отпуск в нашей Шайбе. Возвращаемся осенью, в последний день лета – ба! –Корней хлопнул себя по лбу звонко-презвонко, – в доме лестница завалена тюками, в простыни вещи обвернули, верёвками глупыми перемотали – вроде как трупики такие египетские…

– Мумии?

– Во. Мумии, точняк. Бабка злая такая, после смерти Макария кукуха поехала, бабушка нам говорит: убирайтесь отседа, ну и всяко объясняет, что мы больше тут не живём. Мои родители такие, глаза вылупили, я в угол забился, на тюк какой-то острый сел, и мне реально показалось, что там мумия. Тётя Люба трясёт бумагой, и шипит маме: ты сама подписала, добровольно, ты не возражала. Мама расплакалась. А бабка с тёткой Любкой нам ультиматум ставят: вещи до вечера здесь, дальше – выбросим ваше барахло. Мы решили прогуляться в парк, в городе моего детства парк в самом центре, не то что у нас, на отшибе – Корней махнул в сторону окна. – С аттракционами, пруд с лебедями и катамаранами, водными велами. Мама рассказала, что весной, после сорока дней по Макарию, в выходные, когда мы с папой ушли на турнир, к ней с ранья, то есть как только мы покинули дом, подсели тётя Люба с бабушкой и стали просить подписать документ. Мама любила в выходные поспать подольше, она уставала на работе. И сначала удивилась, но потом купилась на тон, тётя Люба и бабушка – ласковые, внимательные, хитрозадые. Они сказали, что из-за трагедии с Макарием вся улица будет реконструирована и изменена под туристическую зону. Всех жильцов переселят. О том, что мы рано или поздно съедем из дома, говорили всегда, сколько мама себя помнила, поэтому мама ничуть не удивилась, поинтересовалась, куда хотят переселить и спросила: зачем что-то подписывать. Ей ответили, что простая формальность, что-то наплели о ценах ЖКХ, горячей воде, газовых трубах и реконструкции – ну ерунду какую-то, уверили, что вся улица такие заявления заполняет, а то воры из ЖКХ при выселении насчитают долгов таких, что не выплатить. Мама пробежалась по тексту и подмахнула подпись – тем более там были уже подписи и дедушки, и бабушки, и даже Артёма. А они тогда говорят, что надо в трёх экземплярах – мама подмахнула, не глядя!, нижние листы, думала там то же самое. А теперь оказалось, что эти нижние листы – какие-то отказы. Всякие скучные юридические устои. И оказалось, что только я имею право проживать в этом доме до 18 лет. Это мы выяснили, когда прогулялись до нотариальной конторы, где нам объяснили, что мы можем подать в суд и всё доказать, и вернуть право житья маме. Папа тогда сказал: