И тихо ответил: «Других не корю я,
Но этой медалью своей не торгую.
Была в моей жизни она лишь одна,
Но цену ее оплатил я сполна.
Ты знаешь, сынок, если только всмотреться —
Осколок под ней у меня возле сердца.
Сроднились все трое за сорок пять лет.
И мне, голубок, разлучать нас не след…»
И грустно шепнул, опираясь на палку:
«А мне тебя по-человечески жалко…»
Своя беда
Два сына и муж у нее похоронены,
Пьет горькую зять, а внучонок в больнице…
Идет отрешенная, потусторонняя,
И слезы дрожат у нее на ресницах.
Но вот машинально она протянула
Руку слепому, идя через улицу,
И снова глубоко и тяжко вздохнула,
И горе заставило плечи ссутулиться.
Свои огорченья ее обступили,
И нету с тяжелыми мыслями сладу.
Барьером чужую беду заслонили —
Судьбу человека, идущего рядом.
Но, черную зависть душой ненавидя
И спутницы ветхой сжимая запястье,
Все ж думает он:
«Эта женщина видит.
Есть ли на свете большее счастье?»
Странный человек
Всех критикует дядя Авдей,
Послушать его – похоже,
Что он не любит всех людей,
Что он терпеть их не может.
Геройски сражался он на войне,
И в заслоненной годами дали
Хранятся подспудно, на самом дне
В сундучке ордена и медали.
Мальчишке, что вечно в футбол гонял,
Грозит для острастки палкой.
Он вынес когда-то его из огня,
А сам пострадал от упавшей балки.
Отдаст последнее:
– На, возьми!
Таков уж характер его особый:
Живет, не умея ладить с людьми,
И только на подвиг для них способен.
Колокольчик судьбы
Отмечаю печальную дату —
Мой день рождения и юбилей.
Вспоминаю, что было когда-то,
Принимаю любимых друзей.
Мои гости хмельны и сыты,
Веселится и шутит народ,
А с экрана певец знаменитый
Гурилевскую песню поет…
Ямщику одиноко и скучно,
Мучат бедность, обиды, тоска…
«Колокольчик гремит однозвучно,
И дорога пылится слегка…»
Строки те я твержу до рассвета,
От волненья почти не дыша,
И на песню старинную эту
Отзывается болью душа.
И опять растревоженной ночью
Я кричу и куда-то бегу,
Снова песня мне беды пророчит,
И набатом звенит и грохочет
Колокольчик в бессонном мозгу.
Хорошо, что родные уснули,
Что не все им поведала я:
Словно пчел растревоженный улей —
Беспощадная память моя.
Мы в теплушке. Весь мир словно вымер.
В духоте, в тесноте, как в гробу,
По этапу везли во Владимир
Мы тюремную кашу – судьбу.
И в бомбежках военного года
Мы о страхе забыли давно:
Если отняты честь и свобода,
Если кличка дана – «враг народа», —
То теперь уж не все ли равно…
Вновь сирена пронзительно воет,
Открывается с лязгом вагон,
Слышны вопли и брань…
Под конвоем
Нас выводят на грязный перрон.
На расстрел? Вновь в тюрьму?
Или – роздых?
Нет, о будущем думать невмочь.
Как пьянит неожиданный воздух!
Как шатает морозная ночь!
На вокзале привычно и ловко
Изможденных, стоявших едва,
Словно вещи, заткнув в упаковку,
Как нас втиснули в эту кладовку
Общей площадью метр или два?!
Что ей наша тоска и усталость!
Насмерть сдвинула наши тела,
Безразмерной кладовка казалась,
Девять женщин в себя приняла…
Нерушимое воспоминанье —
Как стоим уплотненной гурьбой:
Падать некуда в общестоянье…
И невольно, теряя сознанье,
Подпираем друг дружку собой.
Старушка-профессор, страдая падучей,
Почти умирала, лишаясь сил,
Стоять среди нас – было самое лучшее:
Падением обморок ей не грозил.
Как жаждали хлеба пустые желудки,
Иссохшие губы молили: «Воды!»
Вот так простояли мы
чуть ли не сутки
В немом ожидании новой беды.
Формально же – не было истязанья,
Противозаконных его примет;
А если пытка была без названья,
Считалось, ее действительно нет.
Контрастом к бывшим словам привета
«Доброе утро!» – звучало для нас:
«Вы не в санатории!»
Фразу эту
Нам повторяли тысячи раз.
Чикаться, что ли, с «врагами народа»?