Меня охватывают одновременно ужас и невероятная радость. Индейка на полу! Я бросаюсь к разбросанным кусочкам и пытаюсь запихнуть в рот как можно больше и быстрее. Надо мной звучат приглушённые голоса:

– Что?!.

– Космо!

– Нееет!

Но в этом мире, в этот момент, существуем только я и индейка, и я хочу завоеватьеё. Я хочу жить внутри неё. В горле горячо. Я ем и давлюсь, давлюсь и ем, а потом меня тянут за ошейник и оттаскивают. Только тогда я понимаю, что же натворил. Папа смотрит на меня с невероятным разочарованием. Бабушка хватается за сердце. Но Макс бросается на мою защиту.

– Это не он виноват! – говорит Макс. – Он, наверное, очень хотел есть! Это я виноват. Я… простите. Противень… Не злитесь.

– О господи! – восклицает Мама, вбегая в кухню. – Что произошло?

Она смотрит на меня. Мой рот перепачкан слюной и индюшачьим жиром.

Папа говорит:

– А ты как думаешь?

Мама моргает.

– Ладно, всё нормально, мы просто… Закажем индейку? Уверена, что-нибудь ещё открыто.

– В День благодарения? – злится Папа.

– Да, – сквозь зубы отвечает Мама.

– Не ссорьтесь, – говорит Макс, разглядывая индейку, хотя обращается он, скорее всего, к Маме и Папе. – Пожалуйста, не ссорьтесь.

Я съёживаюсь. Мне очень стыдно. От меня по праздникам почти ничего не требуют, а я нарушил золотое правило: не ешь, если тебе этого не предложили. Я смотрю на катастрофу, устроенную своими собственными лапами, и думаю: вдруг это просто плохой сон?

Дедушка говорит:

– Вот почему в кухню нельзя пускать собак.

В следующие несколько минут Макс убирает на кухне, вытирая пол целой горой бумажных полотенец. Мама заказывает пиццу: «Здравствуйте? Вы открыты? Уф. Замечательно». А Эммалина расставляет по столу бумажных индеек. Когда привозят пиццу, я прогоняю себя из комнаты и держусь как можно дальше от сырного запаха. В животе тяжким грузом лежит чувство вины. И индейка.

Лишь много позже мы с Максом снова разговариваем.

Мы сидим на крыльце, я положил нос ему на сгиб локтя, а хвост повесил. На коленях у него кусок тыквенного пирога, но я даже не пытаюсь его лизнуть. Мы одни, а над нами – осеннее звёздное небо.

– Эх, парень, – говорит он, глядя вверх.

Макс однажды сказал мне, что любит небо так же, как я люблю теннисные мячи, и, возможно, это правда. Мяч никогда не бывает просто мячом: это запах, прыжки, воспоминания. Походы и барбекю, зима и лето, мы с Максом играем в полях. «Да, так оно и есть, – сказал он. – Для тебя теннисный мяч – то же, что для меня небо». Потом он почесал у меня за ушами и объяснил, что вселенная расширяется, а великий учёный по имени Карл Саган[3] отправил в космос золотой диск. «На нём куча картинок, – сказал Макс, – а ещё звуки Земли: шум машин, звуки океана, пение китов».

«А собаки? – хотел спросить я. – Как же собаки?»

Макс опускает голову, смотрит на меня и глубоко вздыхает.

– Я знаю, что ты не нарочно с индейкой. – Он замолкает. – Ну, точнее, я знаю, что ты нарочно, но будь я золотистым ретривером, наверное, поступил бы так же.

Если бы он был золотистым ретривером? Он что, считает, что это возможно – точно так же, как я считаю, что могу стать человеком? Я представляю, как ловко ловлю мячи – не ртом, а руками. Я бы мог читать книги и понимать все слова. Я был бы добрым и мягким.

– Мне жаль, что все из-за тебя расстроились, – говорит Макс. – Все очень напряжены, потому что, мне кажется, Мама с Папой хотят… Они хотят…

Он замолкает, и я подталкиваю его, чтобы сказать: всё нормально. Не спеши. У нас достаточно времени.

Лунный свет неслышно проникает на крыльцо, освещая тротуар и улицу. Странная тыква на газоне выглядит печально – пустая внутри и поникшая. Её уже обжили муравьи, они ползают по ней туда-сюда, и мне очень хочется их съесть, если получится. Я хочу гоняться за ними, приложив нос к земле и выслеживая по одному.