На улицах не живут, на них выживают. Я поняла это сразу, как только открыла глаза. А мама не смогла принять настолько простую истину. И все же, что-то начало меняться во мне, с приходом Петро.

Еще Ляля говорил: «Легче жить, когда есть для кого» Мы с мамой были его стаей. А затем моя стая оставила меня одну. И я выживала, всю свою маленькую жизнь. Да так усердно, что теперь мне хотелось просто жить. Верить, и мечтать. Найти для них силы! Как мама находила их.

Я долго всматривалась в небо, пока не расплакалась. В груди стало до боли тесно. Её распирали необъяснимые, а значит неприятные чувства. Если тебе удалось поесть, найти теплое место, откуда не выгнали более сильные хвостатые, не поймали люди с палками, предел мечтаний достигнут. Остальное не достижимо. И если так, зачем забивать голову. Вместе с тем, с приходом Петро, я стала понимать насколько одиноко мне было без мамы и Ляли. Его вера что жизнь – не выживание, и в ней есть место многому, в том числе радостям, счастью, проедали что-то во мне будто ржавчина.

Жалость к себе понемногу отступала, и её место занял страх. Мне вспомнилась как ярко домовой светился в нашу первую встречу. С каждым днем он истончался, всё больше горбился, превращаясь в настоящего старика.

Я подошла к небольшой, темной лужице. Из нее на меня смотрела угрюмая кошачья рожица.

– Ну что, на жалелась себя, или еще поноешь? Маленькой капризной кошечке плохо от того что друг любит её не просто так, и желает для себя и неё лучшей жизни! Вот негодяй! Ну и пускай что ему грозит смерть. Так даже лучше. Наша кошечка сможет всласть настрадаться, носиться со своим недоверием… – она облизнула лапку и уставилась на меня глазами-щёлочками – Или подожди, ты всерьёз удумала ради этого старика рисковать собственной шкурой, и повязаться с двуногими!? А что бы на это сказал Ляля?

– Ляля сказал бы что для хорошей стаи и жизни не жалко! – На секунду мне показалось что я увидела маму и Лялю. Они стояли на самом краешке крыши. На старом разбойнике не было шрамов, густую шерсть трепал ветер. Они еле заметно кивнули мне. Я наступила лапой на лужу, и со всех ног помчалась к Петро. Я мчалась домой.

В подвал я спускалась по памяти, наощупь, сильно зажмурив глаза. Мне казалось, что, если я открою их и не найду домового мое сердце не выдержит и разлетится мелкими осколками, исцарапав все внутри.

– Петро! Дедушка, выходи! Деда! Ты хотел, как лучше… Я не злюсь больше. Честно. Прости меня, деда… Ты где?

В уголке послышалось едва слышное кряхтенье. Только тогда я открыла глаза.

– Непутевый из меня домовой. Даже кошка отказалась. Да что уже… Видать срок мой подошел.

–Дедушка! Я… Я не отказывалась! Не уходи…

Я зарылась головой в его бороду. Мяла грудь лапами.

– Обида твоя, девонька. Больно. Ох, больно от неё.

В ту пору все были молоды. Двое новобрачных, маленький котенок и новоиспеченный домовой Петро. Росла семья, рос дом.

Дети вырастали, разлетались в большие города, другие страны. Всё реже навещали родителей. Годы летели. Не стало хозяина. От семьи осталась лишь бабка, которую Петро помнил еще молодой. Однако не смогла долго без любимого. После сорока дней вся семья собралась в последний раз на проводы бабки. А Петро остался ждать. Придут и вновь будут слышны шаги, смех, перебранки, детский гогот. Дом оживет.

Но за ним никто не вернулся.

Зимой в заброшенный дом подселился мужик-выпивоха вместе с собакой.

Вместе с собакой и погорел. Пес пытался вытащить хозяина, как почувствовал не ладное.

После этого Петро замкнулся в себе. Поменял три семьи, да не с одной ужиться так и не смог.