Я снова заправила красную нитку и нажала на педаль. Вскоре сумка была готова – получилось классно. Но я всё ещё злилась и со стуком поставила машинку на место.

Янне захотел поговорить со мной. Это тоже типично для продлёнки – вечно нужно с кем-то о чём-то говорить, нельзя просто побыть в одиночестве и спокойно чем-нибудь заниматься.

– В чём дело, Астрид? – спросил Янне, наклонив голову, как делают взрослые, когда хотят залезть вам в душу.

– Почему только я постоянно должна менять нитку?

– Мне казалось, что проще шить одной ниткой, но теперь я вижу, что был неправ. Адам мог строчить и красной. Мне надо было сперва спросить тебя.

Злость никак не проходила. Словно на мне была какая-то злая одежда, которую просто так не снимешь. Крики и смех отдавались в моей голове, и от этого становилось только хуже.

– Оставьте меня наконец в покое! – рассердилась я. – Я хочу просто сесть и почитать, но разве почитаешь в таком грохоте!

– Иди в комнату для персонала, там тихо, – посоветовал Янне.

Там и правда было тихо. И уютно. За окном шёл снег. В углу стоял цветастый диван. На столе – банка с имбирным печеньем, наверное, ещё с рождественских каникул. Я взяла одно и с хрустом откусила. Издалека доносились голоса играющих в пинг-понг и звуки музыки с фестиваля. Я раскрыла сказку «Мио, мой Мио».

Вдруг в дверях появился папа.

– Ты тут? – удивился он.

Я не ответила, просто взяла книгу и пошла к своей вешалке, дочитывая по дороге главу.

Потом закрыла книгу и оделась. Наконец я была свободна.

На обратном пути мы с папой шлёпали по слякоти и держались за руки. Папе на усы прилипли снежинки.

У некоторых детей в школе есть папы с бородой, но с усами – только у меня. Мой папа работает в банке, но и там нет никого с усами – так он говорит. И никто не носит галстук-бабочку и подтяжки, а мой папа – всегда, особенно когда дела на фондовой бирже идут хорошо.

– Не могу я больше в этом концлагере, папа, – пожаловалась я, когда готова была снова разговаривать.

– Что же там такого ужасного?

– Сегодня вот у нас с Адамом был кризис из-за швейной машинки. Ничего не могу решать сама!

– Ого, настоящий кризис?

– Ну почти.

– Но так уж устроена продлёнка, все всё делают сообща. И так будет и в дальнейшем: люди собираются вместе и работают сообща и всем делятся.

– А я не хочу делиться. И с Бланкой делить комнату не хочу!

– Ты уже это говорила.

– И на продлёнке не хочу оставаться. Там меня ни на минуту в покое не оставляют! Не могу больше!

Папа вздохнул.

– Ты же сам любишь, когда есть возможность, побыть одному, – сказала я. – Тебе тоже нужно время, чтобы в тишине обо всём подумать.

– Верно, – согласился папа. – Но попробуй всё-таки сохранять спокойствие духа и на продлёнке.

– Как? – вспылила я.

У папы не было ответа, он лишь крепче сжал мою руку.

Новой сумкой я осталась довольна. В неё прекрасно умещались книги, а маме понравилась красная строчка. И Бланке тоже. Жаль только, что вскоре я снова страшно разозлилась. На этот раз – на Бланку.

Я была одна в нашей комнате. Мне стало холодно, и я включила отопитель. Приятно было сидеть в потоке тёплого воздуха и думать обо всём на свете. У меня получился настоящий час размышлений. Вот это я люблю!

Для размышлений необходим абсолютный покой. И мне повезло: во всём доме было на удивление тихо, не слышно ни барабанов из комнаты Юлле, ни нытья Бланки, и даже Данте занимался у себя в комнате.

Я растянулась на полу, задрала ноги, положила ступни на письменный стол и принялась размышлять о том о сём. На самом деле мне лучше всего думается, когда я плыву в лодке и ветер дует в лицо, но и лёжа делать это тоже приятно.