Инна, которую я процитировала в предыдущей главе, еще будучи ребенком, отказалась от права на удовлетворение своих потребностей. Она понимала, что не стоит ожидать от отца, имеющего ментальное расстройство, того, что он с улыбкой будет выслушивать милую детскую болтовню. Или ласково гладить по волосам, или терпеливо разрешать конфликты с одноклассниками и втихушку от мамы учить фирменному удару кулаком в нос обидчику. Инна с раннего детства контролировала свою речь, чтобы ее папа находился в спокойном состоянии. Она зажимала в себе непосредственность и спонтанность и не надеялась получить от отца ни участливого взгляда, ни успокаивающей улыбки. «Если ничего изменить нельзя, – размышляла она, – стоит ли тратить силы на ожидание?»

Инна нуждалась в любви и безопасности, но стыдилась этого – ведь спокойствие папы было важнее. Она сидела, закрывшись в другой комнате с включенным на полную громкость телевизором, и считала часы до момента, когда приступ пройдет.

С этим встречаются многие родственники людей с ментальными расстройствами. Зачем ждать того, что никогда не реализуется? Если больной близкий не может дать чего-то, в чем есть нужда, бессмысленно тратить силы на ожидание. Более того, желать невозможного становится стыдно.

И они отвергают себя, замирая в бессилии.

Здесь таится подвох. Не позволяя себе даже надеяться на любовь больного человека, мы одновременно запрещаем себе ожидать внимания и от всех окружающих, друзей, родных, коллег.

Представьте, что наша открытость миру похожа на тумблер с двумя положениями: «Вкл» и «Выкл». Когда опускаем рычаг до упора, до щелчка, он встает в положение «Выкл». Мы перестаем рассчитывать на удовлетворение наших потребностей не только от конкретного человека, но и от всего мира. Мы отворачиваемся и от непереносимой боли, и от всего многообразия жизненных открытий и творческой энергии.

Моей клиентке Веронике едва исполнилось шестнадцать, когда ее мать впервые госпитализировали с психотическим приступом. Сейчас Веронике уже шестьдесят пять. У нее седые волосы и привычка по-детски всплескивать руками, держать полуоткрытым рот. У нее – душа ребенка, который, прячась от собственной боли, запретил себе расти. Она опустила свой тумблер до конца, за ту черту, где буквы «Выкл» отпечатываются на каждой минуте и каждом дне существования.

Как вы думаете, что произошло с ее способностью встречаться с трудностями жизни, реагировать на вызовы судьбы?

Вероника запретила себе чувствовать и утратила способность глубоко и цельно взаимодействовать с миром. Она никогда ни на кого по-настоящему не сердилась. Внутреннее чутье в определенных ситуациях подсказывало, что надо бы сказать что-то для отстаивания своих интересов, но вместо этого она быстро-быстро моргала и пыталась удержать улыбку, что и придавало ее лицу детское выражение. Прямо как пятьдесят лет назад, когда ее маму увезли на машине скорой помощи.

Вероника отказалась от своих потребностей, думая, что эта жертва изменит течение жизни.

Я помню, как сама, будучи ребенком, впервые молилась за маму. Хотя это сложно было назвать молитвой. Я где-то вычитала, что нужно ладонью касаться лба, живота, плеч и кланяться – моя рука хаотично тыкалась то в пупок, то в плечи, описывая восьмерки, зигзаги и многоугольники. Чтобы прошение мое была доходчивее, я очень сильно билась лбом об пол. Ведь чем сильней, тем скорее услышит меня тот самый, где-то на облаках. Тот, кто сидит, свесив ножки, и изучает качество моих поклонов. Моя молитва была торговлей.

– Я буду такой, какой нужно: послушной, смирной, прекращу баловаться и стану делать уроки. Не буду больше втихаря таскать трехлитровые банки с солеными огурцами и есть их на заднем дворе, читая Фенимора Купера.