– Поехали, брат Силохват. Поехали. Нас ждёт великое будущее.

Цепочка следов по дуге уходила между деревьями.

Ветер стирал отметины на снегу, завывал, щедро сыпал снежными зарядами. Перепуганный заяц мчался, не обращая внимания на погоду – сейчас бы под куст, да отсидеться, но нет. Невидимое и неслышимое гнало его подальше отсюда, куда угодно, лишь бы не оставаться на месте – навстречу волкам, под ружья охотников, пусть даже на присыпанную снегом дорогу. Плевать.

Он бежал, и его можно было понять.

Разное можно встретить в русском лесу: знакомое и непонятное, тревожное и до боли родное. Такие уж у нас края, непредсказуемые, словно национальный характер.

С хитринкой, но добрые – просто очень глубоко внутри.

Вот эти, например, три десятка построек в лесу, обнесённые высокой – метра четыре, повыше иных деревьев рядом – оградой, гордо именовались городом. Хотя раньше, при советской власти, даже до деревни или хуторка они никак не дотягивали. Ферма она и есть ферма, постоянное место жительства для коров перед тем, как их, сердечных, отправят на мясо в скотобойню, где всё давно пропахло страхом и кровью.

Пусть не людей, только бурёнок, но всё равно – некогда Божьих тварей, тут уж как ни крути.

Но не так давно это стало городом: так решил с момента основания (а на деле, конечно, захвата пустующих строений, к которым и дорога, и действующая – о, чудо! – линия электропередач вели со времён упомянутой власти) глава братьев Добросил. Упоминать этого человека вместе с его пышным титулом от братьев требовалось в письменном виде с больших букв, а на словах – с почтительным придыханием, делая возвышенное выражение лица. Ну а что, имя у него такое. Тщательно собранное из красивых кусочков им самим, будто новомодный паззл – сопливым мальчишкой.

Затем и он изобрёл имена остальным братьям, да и всему посёлку заодно.

Город Братское, так-то вот. Потому как расположилось здесь Братство Силы (насчёт букв и выражения лица поступать таким же образом), средоточие талантов и единственная верная религия на всём постсоветском пространстве. Никаких обещаний загробного блаженства, торжества духа и спасения души, если что; всё, как в хорошем ресторане – здесь и сейчас.

Но, как и в кабаке, кто-то открывает с поклоном двери и принимает в гардероб шубы, другие таскают баки с помоями, а самый удачливый вальяжно сидит за столом, благосклонно кивая: да, ещё немного шато ляфон-роше, благородный напиток, господа присутствующие!

И омаров, непременно, омаров.

Все они – люди, все присутствуют в ресторане, но насколько отличаются их, занятые волею судеб, позиции. Зато обещанное исполняется при жизни.

Брат Сильяк (чем ниже статус, тем проще придуманное имя, такова была обычная практика Добросила) дежурил сегодня на воротах. Само собой, он был не один – недалеко в караулке, тесноватой и холодной по зимнему времени, сидели ещё трое, – а он вот мёрз непосредственно у левой створки, повесив автомат на шею. Сжимал и разжимал кулаки в паршивых нитяных перчатках – холодно! Возле правой створки, под таким же навесом, который если от чего и спасал, так только от снега за шиворот, топтался на месте напарник, брат Светон.

Струйки пара от дыхания замерзали в паре десятков сантиметров от лица, мороз-то градусов двадцать, не меньше. И ветер, чёртов ветер, воет как собака над покойником, глуша остальные звуки.

– Когда смена? – хрипло прошептал Сильяк. – Замёрз уже к гребеням, прости меня, Сила.

Брат Светон пошуршал насквозь промороженной телогрейкой, потопал ещё ногами – кирзачи тоже не по погоде, потом неохотно откликнулся: