Уж на что мне было не привыкать, но от этого типа веяло такой угрозой, что она чувствовалась на расстоянии в несколько шагов.

— Что, поймали-таки Федьку Коваля? — обрадованно произнёс крепыш, когда конвойные поравнялись с нами.

Матрос удовлетворённо кивнул.

— Да уж, пришлось за ним побегать.

— А что он такого совершил? — не выдержал я и получил в ответ немой вопрос сразу в четырёх парах обращённых на меня глаз.

— Быстров, ты что? — первым опомнился кожаный. — Это же Федька Коваль, старообрядец. Он живьём три десятка человек замуровал, включая жену и дочерей.

— Вот урод, — не выдержал я.

Федька отвёл взгляд. Кажется, ненависть в моём голосе подействовала на него.

— Ты его ко мне отведи, — продолжил кожаный. — Я сам его допрошу вместе со следователем.

— Сделаем, — пообещал матрос.

Процессия продолжила движение, ну а мы подошли к двери, на которой висела табличка «Оперчасть губроз». А что — прикольно звучит!

— Ты к себе иди, — велел кожаный, — а я к следователю заскочу. Вопросы есть?

— Есть, — признался я. — Чем заниматься в первую очередь?

— Я же сказал — пока бумагами. Сводки почитай, дела прошей — ну сам знаешь. И не боись — не забудем. Как только нужда в тебе возникнет, сразу подключу. Понял?

— Понял, — вздохнул я и толкнул незапертую дверь.

Она отворилась со скрипом давно несмазанных петель.

Ну, здравствуй, новая — старая работа! Как я по тебе соскучился!

5. Глава 5

Я вошёл в кабинет и, поскольку, кроме меня, больше в нём никого не было (как там сказал товарищ в кожанке — уехали какого-то Левашова брать?), стал осматривать помещение.

В жизни не скажешь, что это «штаб-квартира» оперсостава — на вид что-то среднее между учительской в школе и конторой средней руки.

В глаза сразу бросились письменные столы: их было пять штук и все разные. Значит, набирали по принципу «с бору по сосенке».

Какой же из них мой? Я попробовал обратиться к внутренней памяти Быстрова, но в душе ничего не ёкнуло.

Ладно, пойдём от обратного. Если уж я оказался в теле оперативника двадцатых годов прошлого века, наверняка, именно Егор Быстров был выбран не случайно. Что-то нас роднило, и не только одинаковые имя и отчество.

Какой стол выбрал бы я, Георгий Победин?

Этот? Нет, слишком близко к окну с плохо законопаченной рамой — сквозит из каждой щели! Терпеть не могу сквозняков и вряд ли бы выбрал этот стол.

Забраковав ещё два, остановил выбор на расположенном в углу письменном столе, который частично перекрывался массивным сейфом или, как иногда говорят, несгораемым шкафом.

Терпеть не могу оставаться на виду. Если мы с Жорой (хм) Быстровым чем-то близки, наверняка это его рабочее место.

Поверх столешницы лежало стекло — этот факт вдруг вызвал у меня приступ веселья: точно такое же было у меня дома во времена детства. Под стеклом я держал всякие полезные бумажки: формулы, правила русского языка, телефоны друзей и прочие нужные вещи, которые не всегда помещаются в памяти.

Даже если я ошибся, всё равно этот стол будет моим!

На столешнице не было ничего, кроме настольной лампы с медным абажуром, высохшей чернильницы и гранёного стакана, в котором, как три тополя на Плющихе, стояли три пера «Рондо» с деревянными ручками.

Я снова испытал приступ ностальгии, вспомнив, как когда-то ходил на почту и корябал точно таким же пером тексты отправляемых родителям телеграмм.

В школе класса до восьмого мы тоже писали перьевыми ручками — они были нескольких типов: с пипетками на конце или поршневого типа. Когда заканчивались чернила, просили соседей по парте капнуть на бумажку, а потом засасывали или закачивали тёмно-синюю густую жидкость внутрь ручки.