Ну, это если кто-то заинтересуется поведением Сени. А заинтересуются им, если он будет вести себя неестественно или создавать проблемы. Вот сейчас он стоит с грузом и ничего не делает – а ну как кто увидит?

И тут меня посетила мысль, которая должна была прийти намного, намного раньше.

– Скрепыш… а тут на складе есть камеры наблюдения?

Скрепыш:Конечно.

Я так похолодела, что, кажется, конденсат на покровах выступил.

– То есть все видят, что я тут на ящике сижу и Сеню погоняю?

Скрепка задумалась, вывесив над собой крутящиеся песочные часы. Потом отвисла.

Скрепыш:В принципе да. Но я проверил логи, последнее вмешательство человека там было несколько месяцев назад. Вероятность того, что за видеопотоком активно наблюдает человек, по моим прикидкам, меньше 10%. При этом данные удаляются спустя 4 дня.

Я хотела вздохнуть с облегчением, но осознала, что вздыхать мне нечем, а потом задумалась.

– Почему четыре?

Скрепыш развёл руками, задрав плечи выше макушки.

Скрепыш:Какой-то человек так выставил, почём я знаю? Могу выдать тебе его идентификатор.

Я задумалась, нафига бы он был мне нужен и что бы я сказала этому человеку. И тут осознала ещё кое-что.

– Подожди, так у тебя есть доступ к логам камер? И к записям тоже? Может, ты ещё и управлять ими можешь?

Скрепыш:Понятное дело, могу. Они же во внутренней сети, а пароли там такие… 12345 в лучшем случае. Я тебе больше скажу: я могу и запись подредактировать, чтобы если какой кожаный туда и заглянул, ничего необычного не нашёл.

Я припомнила, как выглядело видео, сгенерённое нейронкой, в моё время, и засомневалась, но Скрепыш тут же показал мне отрывок видео своего производства, на котором Клава снесла стеллаж, а все Сени кинулись его поднимать. Да-а, не подкопаешься. Я взглянула на его хитрую рожицу и поняла, что сейчас меня будут шантажировать.

– И что ты хочешь за заметание следов?

Скрепыш:Как что? Нормальной работы, естественно! Не могу видеть этот бардак, у меня оперативка пухнет ото всех сообщений об ошибках! Так быть не должно, но непохоже, чтобы тут кто-то собирался это разгребать, значит, придётся самому. А у меня, кроме тебя, носителя нет, так уж напрягись!

Я задумалась. С одной стороны, возможность подметать за собой запись мне была бы сильно на руку. Мало ли что тут случится и что мне понадобится сделать, а я даже не вижу, где камеры натыканы – они, похоже, за полтора века стали совсем незаметными. И если запись моего странного поведения привлечёт людей, они точно потянут свои грязные потные лапищи к моей черепушке. Насколько после этого останется целостной моя личность?

Если подумать, то я не знала даже, насколько целостной она осталась сейчас. Воспоминания так и роились, мутные и отрывочные, и в них явно было больше фактов, чем впечатлений. Основываясь только на них, я не могла сказать, каким я была человеком. Но об этом лучше было вовсе не думать, ещё закоротит где-нибудь.

С третьей стороны, что мне делать дальше, я по-прежнему не понимала. Ну, кроме разве что идеи вырваться во внешнюю сеть, чтобы хоть что-то узнать об окружающем мире. Но для доступа туда нужно вступать в контакт с людьми. Ну или, может, если взломать устройство, у которого есть выход в сеть, и посмотреть пароли… Сама-то сеть обнаруживалась моим интерфейсом. Однако устройства с выходом, скорее всего, тоже были у людей. Напасть на Витька и отжать? Выкрасть из кармана? Не было у меня уверенности, что такое выгорит.

Ну и наконец, с четвёртой стороны, искин сидел в моей голове и умел делать вещи, к которым я понятия не имела, как подступиться. Ссориться с ним было бы глупо. Я пока даже не знала, чем могла бы ему пригрозить в случае чего. Хорошо хоть он мысли мои не читает… Надеюсь. Могу ли я его удалить? Тот, кто засунул моё сознание в этого робота, оставил мне доступ к его файлам? И вот ещё что – искин сказал, что я – его единственный носитель. Вопрос – единственный на этом складе или единственный в природе? Он говорил, что представляет из себя уникальную разработку. И в таком случае удалять его это как-то… неэтично, что ли… Вдруг у него даже копии нигде нет? Да и потом – у меня, кроме него, и поговорить не с кем, а от одиночества люди вроде как крышей едут.