Побуждаемый обращениями жителей, страдавших от прохождения русских войск, генералитет передавал их жалобы генералам и посланникам, но не получал от них удовлетворительного ответа и потому вынужден был передать 10 декабря 1792 года ноту в Петербург. В ожидании ответа оттуда он не уставал повторять полякам, что во всех их несчастиях виноват только конституционный сейм, что все эти беды – временные и, как только конституция Речи Посполитой будет восстановлена, русская армия уйдет.

Феликс Потоцкий, похоже, сам был в этом настолько убежден, что даже назначил комиссию по составлению этой республиканской конституции, которая должна была вернуть полякам те права и свободы, которыми пользовались их предки.

Приблизительно в это же время я отправился в Петербург, куда и прибыл 22 декабря 1792 года.

Эта великолепная столица являла собой само величие и роскошь. Внушительный вид Екатерины, превосходство ее ума внушали страх и трепет всем, кто к ней приближался. Самый блистательный двор Европы производил сильное впечатление, равно как и присутствие здесь самых изысканных иностранцев. Несмотря на все это, я чувствовал себя в Петербурге гораздо менее скованно и принужденно, чем это было со мной в Бресте.

Я был представлен императрице, которая приняла меня предупредительно и любезно. Мое самолюбие было польщено тем, что для представления ей я был приглашен вместе с иностранцами, а не вместе с депутатами Тарговицкой конфедерации – те прибыли несколькими днями ранее, чтобы засвидетельствовать императрице почтение к ней польской нации. Я был еще более удовлетворен, когда увидел, что в лучших салонах Петербурга делают явное различие между делегатами Тарговицкой конфедерации (их старались избегать) и теми поляками, которые вынуждены были приехать в столицу по личным делам, – эти встречали здесь изысканный и любезный прием.

Я искал возможности быть представленным Платону Зубову: он один мог принять мои просьбы и получить для меня скорый и удовлетворительный ответ. Он уже был предупрежден великим гетманом К… о моих ходатайствах. Этот последний был тем более расположен услужить мне в данных обстоятельствах, что опасался, как бы я, лично познакомившись с Зубовым, не попытался отомстить за себя и не рассказал бы обо всех злоупотреблениях, творимых в Литве.

Я провел четыре недели в Петербурге, не имея пока возможности узнать, рассматривались ли мои просьбы. Придворные праздники, публичные увеселения, пышные обеды и ужины, театральные представления, по-азиатски помпезные, балы, поездки на санях следовали одни за другими ежедневно – все эти шумные празднества свидетельствовали о роскоши и великолепии столицы и производили сильное впечатление на всех иностранцев, находившихся здесь.

В начале пятой недели князь Зубов пригласил меня к себе и сообщил, что императрица была огорчена теми неприятностями, которые я испытал по причине секвестра моих земель, что это было лишь какое-то недоразумение, так как она не имела ни намерения, ни даже права секвестировать земли в Польше. Иначе обстояло дело с владениями, которые я имел или мог получить по наследству в Белой Руси, так как жители этой провинции были подданными императрицы. Она распорядилась наложить секвестр на владения всех тех, кто активно участвовал в польских событиях со времени последнего сейма, то есть с 3 мая 1791 года. Князь прибавил, что, по всей вероятности, я уже обращался туда, куда положено было обращаться по закону, чтобы мне вернули земли в Литве. Что же касается моих владений в Белой Руси, то можно было бы отдать приказ генерал-губернатору Пассеку, чтобы секвестр был с них снят.