Вскоре после подобных душевных эпопей лики папеньки и маменьки обретали притупленное выражение – точно они плескались в омуте горних сфер, дремотно сонные и растерянные от всей этой свысока преподнесенной премудрости.

Братцы же, напротив, от подобных нравоучений терялись в открытую. Дремучие деревенские чадо из племени айнов! В них, тупиц, не влазили даже азы утонченных обычаев. Отважиться им на молвь по правилам изящной казуистики было равносильно подвигу прохождения семи огненных пропастей самурайской империи.

Тем не менее я старательно выделывала перед ними преогромнейшие рулады и выкрутасы голосовыми связками, прилагая немалое актерское мастерство. Парни недоуменно хлопали глазами, лишь флегматически кивая в притворном согласии с любой чепухой, вырвавшейся на свободу из моего курса речитативов. Пытаясь сохранить подобие смекалки, братовья жевали закорючки обрывков байки, которую и забывали через вдох-другой.

В печальные промежутки апатичного молчания мои родичи окончательно впадали в скуку, отчаянно коробясь от снобистских виршей их не по годам премудрого учителя. Тогда они просто обвисали на циновках, как кисло-квашеные поганки, воздевая к небесам чадящие блюдца опухших глаз. Нетрудно было догадаться, что мощные волны моих хитросплетений разбивались о недвижные грани их затурканных черепов.

Беспросветный примитивизм мирков простаков был поистине пагубен для мира словесной игры, для утонченной диалектики, в коей я так вольно резвилась благодаря сполна испитым урокам манеры гейш. Манерность моей речи ввергала родственников в смятение и немую тоску. С каждым разом я все неуклонней возносила себя над ними.

Наплевав в итоге на долг приличия, моя домашняя родня неминуемо отправлялась в обратный путь, густо благодаря меня за неоценимую милость аудиенции. Впрочем, даже сплевывая облегченные возгласы меж деревень, они ничуть не проникались итогами моих красноречивых уроков. Всё в них оставалось прежним, по-коровьи тупым и непросвещенным.

И чем дальше увеличивалась вселенная моей книжной мудрости, поданной в утонченных ризах красноречия, тем трагически огромней становился разрыв между нашими жизненными устоями. После очередного визита неотесанных и невежественных родичей, я убеждалась в горькой правде о реке времен, оттолкнувшей меня от родного тепла на темную для него сторону знаний.

С каждым месяцем эти свидания с родней становились все более бесцельными и печальными. Мы, точно жители из разных далеких стран, все чаще проводили встречи молча, раболепно созерцая друг друга под сводами пагоды. И если первое время эти визиты были долгожданным просветом к родному пепелищу души, то к концу первого года такие передышки стали напоминать череду встреч с посторонними людьми.

Наконец, мои дорогие поумнели настолько, что больше не стремились меня навещать. О чем я едва ли сожалела – ведь над моим естеством вполне довлел мир премудрых канонов и философий зацвета сакуры. Круг моей новой жизни был окончательно замкнут вокруг невидимой цитадели «Сада изобилия» и сосредоточен внутри ее резных ажурных стен.

Как мимолетна юность и безоблачны ее дни! Кажется, лишь вчера я вступала в этот изысканный омут женского искусства гейш. А вот уже отзвенели первые мои пятнадцать вёсен, и пробил торжественный час посвящения в новую, более взрослую ипостась.

В тот судьбоносный день, едва проглянув из опочивальни на молочный прибой внешнего мира, я с радостным трепетом узрела, как двор обители уже пестрел разноцветными лепестками приготовляемого святилища. Служанки сбивались с ног, устилая тропинки узорами из крошечных майских лепестков – для моего же грядущего обряда вступления в цвет возраста.