– Пойдем домой, не плачь. Ужин твой остыл.

Перед домами на много километров протянулись поля хлопка, который называли «белое золото». В начале июня на грядках зеленели первые росточки. Вместе с ними в небе появлялись юркие самолеты. Они летели почти на брюхе и поливали хлопок ядохимикатами. Вонючей и маслянистой жижей. Услышав гул мотора, жители поселка врассыпную бежали в укрытия. Мы даже видели летчиков, которые смеялись, глядя на нас. Авианалеты были частью нашей жизни, потому что хлопчатник обрабатывали один раз в месяц, а голова болела всегда. Из носа шла кровь, и уши трещали, а потом сворачивались в трубочки от боли.

В декабре «белое золото» бывало полностью собрано с полей, а остатки в полупустых коробочках тайком добирали женщины из поселка и стегали ватные одеяла. Мужчины косили сухие кусты хлопчатника – гузопаю, которой топили всю зиму. Топили в корейской печи с хитроумными ходами под полом, вся комната грелась снизу. Такие печи были у всех.

Когда через много лет стали рекламировать теплые полы, я засмеялась: «У деда подглядели, что ли?» А подглядели из того времени очень многое, кстати. У кого-то хватило ума не бежать за новыми изобретениями, а продавать то, что было когда-то в ходу.

Корейские ребятишки вырастали на спине у матери или бабушки, которым надо было работать. Куда детей? Усаживали их на спину, перехватывали простыней, сложенной в треугольник, и все были довольны. Мать спокойно работала, а ребенок сидел на спине столько, сколько надо. В наше время малыши сидят в рюкзачке на животе у матери. «Кенгуру» называют такие рюкзаки, и стоят они недешево.

Мы не носили домашние тапочки, нам шили на зиму длинные стеганые носки до самых колен. Почти такие же теплые носки я увидела в бельгийском магазине через полвека. Даже подержала в руках. У мамы они были лучше – простеганы ватой, а не холодным синтепоном.

По утрам, когда все еще спали, я выбегала из теплого дома. Быстро стучала по соску рукомойника, подпрыгивая от утренней прохлады. Умывалась и удирала в школу. По пути забегала к подружкам, чтобы не идти одной. Конечно, школа была еще закрыта. Мы дурачились во дворе, кидались портфелями и хохотали до колик. К девяти утра приходила наша учительница Валентина Семеновна, открывала двери, и все ныряли на свои места.

– Тян, если у тебя пальто, то раздевайся. Если пиджак, то можешь сидеть так, – говорила строго учительница.

– Пиджак, – немного подумав, отвечала я. Понятия не имея, что такое пиджак.

Мама говорила, что моя одежда называется гудюри. Шила она ее по тому же методу, что и теплые носки. Прошивала полотно ткани, переложенную ватой, потом кроила рукава и все остальное. Ткань была разная. Мальчикам – потемнее, девочкам – посветлее и повеселее. Гудюри украшали большие накладные карманы и непременно большие пуговицы. Они были изыском маминого мастерства.

Старенький «Зингер» строчил без остановки, работы было много. На Новый год обновы полагались всем. Следом по календарю шли Первомай, 7 Ноября, а в промежутке – лето. Мама шила модные платьица с рукавами-крылышками. Уму непостижимо, где она умудрялась находить такие модели.

В первый класс я пошла из того корейского поселка, не зная ни одного слова на русском языке. Однажды отец слушал, как я читаю букварь и пытаюсь складывать по слогам непонятные слова. Молча положил на низенький столик передо мной коробок спичек и строго сказал:

– Прочитаешь один раз, достанешь одну спичку. Коробочка должна стать пустой.

Повернулся и вышел, а я мусолила букварь. К вечеру коробка была пустой.

«Почему я была такой послушной? Почему не могла схитрить и доставать хоть по две-три спички вместе?» – мучилась я вопросами потом, когда выросла.