. А еще никто не имеет ни малейшего представления, куда подобные люди деваются, когда их нет там… ну, там, где они обычно находятся. Лишь иногда тот, кто понаблюдательнее всех прочих (научиться наблюдательности совсем не так трудно, как говорят), вдруг останавливается и задумывается о странном работнике… чтобы в следующее мгновение заняться чем-нибудь другим.

Лю-Цзе плавно передвигался из сада в сад вокруг всей Цитадели – и при этом он практически не интересовался растениями, что было, мягко говоря, необычным. Он занимался почвой, навозом, перегноем, компостом, глиной, песком и пылью, а также средствами их перемещения с места на место. Обычно он работал метлой или ворочал кучи. Но как только кто-то сажал в одну из вышеперечисленных субстанций семена, Лю-Цзе мигом терял к ней всякий интерес.

Когда появился Брута, Лю-Цзе разравнивал дорожки граблями. У него это получалось очень и очень неплохо. После Лю-Цзе оставалась рубчатая поверхность и плавные мягкие повороты. Брута всегда чувствовал себя чуть-чуть виноватым, шагая по такой дорожке.

Они с Лю-Цзе почти не общались, потому что от слов тут ничего не зависело. Старик лишь кивал и улыбался однозубой улыбкой.

– Я на какое-то время уеду, – громко и отчетливо произнес Брута. – Наверное, в сад пришлют кого-нибудь другого, но кое-что тут нужно обязательно сделать…

Кивок, улыбка. Старик терпеливо шел следом по грядкам, пока Брута объяснял ему насчет бобов и овощей.

– Ты понял? – спросил он после десяти минут сплошных объяснений.

Кивок, улыбка. Кивок, улыбка, манящий жест.

– Что?

Кивок, улыбка, манящий жест. Кивок, улыбка, манящий жест, улыбка.

Лю-Цзе боком продвигался в дальний конец обнесенного стеной сада, где хранились его любимые компостные кучи, груды цветочных горшков и другие косметические садовые средства. Как подозревал Брута, старик и спал здесь же.

Кивок, улыбка, манящий жест.

Рядом с вязанкой из бобовых стеблей стоял небольшой столик.

Он был застелен соломенной циновкой, на которой стояли с полдюжины остроконечных камней, каждый высотой не более фута.

Вокруг камней через равные промежутки были установлены палочки. Тонкие щепочки заслоняли от солнца одни участки, тогда как маленькие зеркала отбрасывали солнечный свет на другие. Размещенные под разными углами бумажные конусы направляли ветер в определенные точки.

Брута никогда не слышал об искусстве бонсай, особенно применительно к камням.

– Они… Очень красиво, – неуверенно произнес он.

Кивок, улыбка, маленький камень в руке, улыбка, возьми, возьми.

– Не, я не могу принять…

Возьми, возьми. Ухмылка, кивок.

Брута взял крошечный камень, похожий на небольшую гору. Он обладал странной, нереальной тяжестью – рука ощущала вес в фунт или около этого, а мозг фиксировал тысячи очень, очень маленьких тонн.

– Э… Спасибо. Большое спасибо.

Кивок, улыбка, ласковый толчок в спину.

– Камень… он как гора, только небольшая.

Кивок, ухмылка.

– Это что такое у него на верхушке? Неужели настоящий снег? Но…

– Брута!

Голова дернулась вверх, однако голос раздавался внутри ее.

«О нет!» – Брута почувствовал себя несчастным.

Он вернул маленькую гору Лю-Цзе.

– Прибереги ее для меня, ладно?

– Брута!

«Нет, нет, все это было сном… Который приснился мне перед тем, как я стал влиятельным и разговаривал с дьяконами».

– Какой, к черту, сон?! Помоги мне!

Когда орел пролетел над Местом Сетований, молящиеся бросились врассыпную.

Он описал круг всего в нескольких футах над землей и сел на статую Великого Ома, Топчущего Безбожников.

Птица была великолепной, золотисто-коричневой и с желтыми глазами, взирающими на толпу с явным пренебрежением.