Но в начале восьмидесятых в зоне содержалось около трёхсот человек, больных туберкулёзом. Из них около ста пятидесяти – в активной фазе, с распадом, кровохарканьем, бацилловыделением. Они лежали в стационаре, куда никто, кроме медработников, старался не входить. И хотя прапорщики-контролёры за риск заражения получали пятнадцатипроцентную надбавку к окладу, туботделение они посещали редко. И потому не только лечение, но и режим содержания полутора сотен оторвяг-уголовников обеспечивали в основном врачи и медсёстры. С помощью «активистов» – дневальных с крепкими кулаками.

Вторая половина туберкулёзников – в «неактивной» фазе заболевания, но имевшие ограничения в трудоиспользовании, работали в швейном цехе. Шили рукавицы, женские халаты, спецодежду, в том числе и армейского образца.

Остальные отряды – «здоровые», трудились на кирпичном заводе и в так называемом «Цехе-580», где выпускали какие-то детали к танковым гусеницам для оборонной промышленности.

В жилой зоне заключённые размещались в двух- и трёхэтажных общежитиях, представлявших собою большие спальные комнаты с полусотней двухъярусных железных кроватей. На каждую кровать полагалась деревянная, крашеная коричневой половой краской тумбочка для личных вещей – мыла, зубного порошка или пасты, письменных принадлежностей. При этом на тумбочке и кровати вывешивалась бирка с фамилией владельца. Делалось так потому, что спальное место, на котором зек проводил порой долгие годы, являлось особенно важным показателем его положения в отряде и в зоне.

В соответствии с правилами внутреннего распорядка, только начальник отряда имел право указать ту или иную койку, ярус, где зек обязан был спать. Однако на практике занимались этим завхозы, которые быстренько размежевывали всех обитателей по мастям, приятельским отношениям и земляческим симпатиям. Но при любом раскладе ближе к выходу всегда селили «опущенных», «чертей», а солидные, уважаемые зеки устраивались в дальнем конце помещения, у окошка, и непременно на первом ярусе койки.

В отсутствии заключённых постели должны были тщательно заправляться. В это время дневальным надлежало мыть полы, протирать пыль. У завхозов это называлось: «отпидорасить помещение так, что б сверкало, как у кота яйца». Но фактически уборкой всегда занимались либо «опущенные», либо временно освобождённые от работы на производственном объекте по болезни вечные пахари – «мужики».

Кроме спального помещения, в каждом отряде были умывальные комнаты, туалеты, сушилки для одежды, бытовки и каптёрки. В последних на высоченных, под потолок, стеллажах, хранились «сидоры» – вещмешки или самодельные холщёвые сумки с личными вещами осужденных – запасной одеждой тюремного образца, продуктами питания длительного хранения, обувью, и т. п. Каждый «сидор» снабжался биркой с указанием фамилии владельца, номера отряда и бригады.

За сохранность вещей отвечал завхоз, но краж практически не случалось. «Крысятничество» в зоне – страшный грех, за него запросто могут «опустить». Закон: «не я положил – не мне и брать», соблюдался свято.

Несмотря на строгие запреты, в каждой каптёрке обязательно оборудовался топчан, на котором почивал завхоз, стол с электроплиткой, какой-нибудь собранный и спаянный из запчастей проигрыватель с набором грампластинок и динамик проводного радио. Иметь магнитофоны, радиоприёмники, как и фотоаппараты, осужденным в зоне категорически воспрещалось. Однако компактные транзисторные приёмнички, нелегально переданные с воли, у завхозов всё же водились.

Периодически нагрянувшие с обыском режимники и приданные им прапора-контролёры разносили в пух и прах этот зоновский уют. Срывали со стен журнальные вырезки с изображениями красавиц, шмякали об пол хрупкую аппаратуру, изымали электроплитки, разбирали с помощью гвоздодёров топчаны, но уже на следующий день хлопотливые завхозы восстанавливали «биндюжки», обустраивая и украшая их на свой лад пуще прежнего.