Под утро врезали нежданные заморозки, и лужи покрылись прозрачной корочкой, визгливо лопавшейся под ногами. Солнце, в сентябре еще сильное, успело вылезти из-за ближайших крыш, но дыхание всё равно превращалось в белый, с голубым отливом дым.

Для такого климата моя одежда не годилась, и, стоя у телефона-автомата, я приплясывал как дрессированный мишка. Если б Люсьен не проснулась так рано или, проснувшись, отвалила бы куда-нибудь по своим пьянчужным делам, то я мог бы позвонить и от нее. Но она, как назло, встала ни свет ни заря. Охая и рыгая, Люсьен тощим привидением шаталась по квартире в надежде, что я сбегаю за пивом. Ха!

Я милостиво оставил ей двадцатку – с условием, что она купит чего-нибудь и для сестренки. Люсьен поклялась здоровьем матери.

Запись, сделанная мною в клетчатой тетради, мало чем отличалась от предыдущих. Я видел себя лежащим на холодном столе из нержавейки. Обзор загораживал огромный бледный живот, вздувшийся как у утопленника. Я помнил боль и желание вырваться из кожаных ремней, а потом – мозолистые пятки, показавшиеся из моего нутра. Я рожал какого-то здорового мужика, он лез вперед ногами и при этом неистово сопротивлялся. Когда он вышел весь, мне на лицо накинули сырую тряпку, и разглядеть новорожденного я не смог, но я точно знал, что у меня двойня и что роды еще не закончились.

Я поставил точку и с трудом подавил желание разорвать тетрадку. Порыв был таким же привычным, как и процедура записи. Я снова сдержался. Однажды мне приснится что-нибудь нормальное, и я закончу сборник кошмаров красивой и светлой историей. Я впишу ее красными чернилами, а потом торжественно предам тетрадь огню.

На этот раз звонок застал меня дома. Я взял трубку после пятого гудка и сонно вякнул:

– Алле.

– Привет, – сказал я.

– Здорово. Кто это?

– Это я, – ответил я, соображая, что по телефону ничего не объяснить.

– Кто «я»? – спросил я на другом конце провода.

– Я – в смысле ты, – это пояснение запутало меня самого и окончательно превратило разговор в фарс. – Через пятнадцать минут жду тебя у подъезда. Да не бойся, ничего тебе не будет, если не опоздаешь, конечно. До скорой встречи, Мефодий.

Ждать на улице было невозможно, и я зашел в подъезд. Дом дремал. Его жители достойно отметили конец рабочей недели и теперь с наслаждением предавались субботней неге, поэтому, когда сверху начал спускаться лифт, я был уверен, что это он.

Двери раскрылись, и на площадку вышел сутулый, небритый мужчина в мятых брюках. Во рту у него торчала наполовину истлевшая сигарета, та самая, которую я неизменно выкуриваю натощак. Мужчина поднял голову и замер. Да, это был я.

Человек, стоявший напротив, был совсем не тот, кого я привык видеть в зеркале: заспанные, красноватые глаза, блуждающий взор, по-обезьяньи опущенные уголки губ. Намятые за ночь вихры торчали в разные стороны и напоминали прическу Люсьен. Определенно, они с Люсей были похожи – неопрятностью одежды, припухлостью лица и какой-то хронической неумытостью.

Миша издал нечленораздельный звук и что-то изобразил рукой, но смысл жеста остался неясен. Конечно, он меня узнал, как не узнать самого себя? Двадцать пять и тридцать – это почти одно и то же.

Потрясение – самое невыразительное слово, которым можно описать то, что было написано на его физиономии. Она побледнела до прозрачности, казалось, его сердце перестало биться, и вся кровь оттекла к ногам. В его взгляде смешались ужас и ожидание.

Речь, которую я составил по дороге от Люси, выветрилась из памяти как утренний сон.

– Такие вот дела, – произнес я. – Ну, здравствуй, что ли.