Чтобы прервать молчание, мадам Малик спросила:

– Вы прежде не бывали в Орсене?

– Нет, мадам…

– Здесь живется хорошо тем, кто любит деревню. Прежде всего, спокойно, правда?

Слово «спокойно» в ее устах имело особый смысл. Она была такая безвольная, такая усталая, почти лишенная жизненной силы, ее тело так слилось с плетеным креслом, что вся она словно олицетворяла покой, вечный покой…

Тем не менее она прислушивалась к звукам, доносившимся со второго этажа. Шум там постепенно стихал, а когда все умолкло, она обратилась к Мегрэ:

– Значит, вы будете с нами ужинать?

Хотя мадам Малик и была хорошо воспитана, она не могла заставить себя улыбнуться хотя бы из вежливости. Просто констатировала факт. С видимой неохотой.

Малик вернулся, и когда Мегрэ взглянул на него, на лице хозяина дома появилась фальшивая улыбка.

– Прошу прощения… Всегда возникают проблемы со слугами…

К ужину все не звонили, и разговор не клеился. В присутствии жены Малик держался не так развязно.

– Жан-Клод не вернулся?

– Мне кажется, я вижу его на причале.

Действительно, какой-то молодой человек в шортах, высадившись из легкой яхты, пришвартовал ее и, перебросив через руку свитер, медленно подходил к дому. В ту же минуту зазвонили к ужину, и все прошли в столовую, где вскоре появился и Жан-Клод, старший сын Эрнеста Малика, вымытый, причесанный, в сером фланелевом костюме.

– Если бы я знал, что ты будешь у нас ужинать, я пригласил бы брата и золовку. Ты познакомился бы со всей семьей. Если ты не возражаешь, я приглашу их завтра. Можно будет позвать и наших соседей, у нас их не очень много. Обычно все собираются здесь… У нас всегда бывает народ… Приходят, уходят, чувствуют себя как дома.

Столовая была огромная и роскошная. Мраморная с розовыми прожилками столешница. Каждая тарелка стояла на маленькой салфетке.

– Вообще, если верить тому, что рассказывают о тебе в газетах, ты неплохо преуспел в полиции. Странная профессия… Я часто думал, как люди становятся полицейскими, в какую минуту и как начинают испытывать к этому призвание. Потому что, в конце концов…

Его жена теперь казалась еще более отсутствующей. Мегрэ наблюдал за Жан-Клодом, а молодой человек начинал внимательно рассматривать комиссара, как только тот отводил от него взгляд.

Жан-Клод, холодный, как мрамор стола, за которым они сидели, в свои девятнадцать или двадцать лет был столь же самоуверен, как и его отец. Такого, наверно, нелегко было смутить, а все-таки их всех что-то стесняло.

Никто не упоминал о Моните, погибшей на прошлой неделе. Быть может, избегали касаться этой темы в присутствии дворецкого?

– Видишь ли, Мегрэ, – сказал Малик, – вы все в лицее были слепы и даже не подозревали, что говорите, когда называли меня Сборщиком. Если ты помнишь, нам, небогатым, не позволяли сближаться с сыновьями мелкопоместных дворян и богатых буржуа. Некоторые из нас страдали от этого. Другие, например ты, нисколько не огорчались. Меня презрительно называли Сборщиком, но в том-то и заключалась моя сила, что я был сыном своего отца… Ты даже не представляешь, что только не проходит через руки сборщика. Я узнал грязные стороны жизни самых респектабельных на вид семейств… Я познакомился с жульническими делишками тех, кто обогащался… Я увидел, как одни возносились, а другие опускались, даже стремительно падали на дно, и я старался понять всю эту механику. Социальную механику, если хочешь. Почему же это одни возносятся, а другие опускаются…

Он рассуждал с презрительным видом, сидя в своей роскошной столовой, где даже пейзаж за окнами как бы свидетельствовал о его успехе.