Но, к его удивлению, мать со смехом встала с постели и поцеловала отца. И еще сказала, что он бесподобен и она его очень любит. А потом они начали какой-то пустой разговор, он не помнил о чем. Что-то о покупке нового платяного шкафа и ремонте забора. Затем они оделись и вышли во двор. Он услышал, как отец зовет его, быстро выбрался из-под кровати и выскочил на крыльцо. Он соврал, что заснул на чердаке. И все смотрел под ноги, не решаясь поднять глаза на отца. Ему было стыдно. А отец потрепал его по волосам и пообещал завтра сводить в тир.

Как ни странно, отец выполнил свое обещание. На следующий день они отправились в город. Он шел рядом с отцом и старался не думать о вчерашнем дне, об Этом. Но, как назло, Это настырно лезло в голову – золотистый полумрак и грязная, недостойная возня на кровати.

А когда он взял пневматическое ружье и усатый старик-продавец насыпал перед ним горку патронов, он посмотрел на мишени – самолетики, зайчики, белочки, и выбрал одну – вставшего на дыбы желтогривого льва.

Он представил себе, что это его отец. Затем прицелился и выстрелил. Перезарядил, опять выстрелил, и так стрелял, дрожа от ненависти и возбуждения, до тех пор, пока косматое чудовище не перевернулось вверх ногами. Казалось, он слышит, предсмертный вой, видит, как из оскаленной пасти капает на доски настила багровал кровь. А потом он отбросил ружье и выскочил из тира. Из глаз хлынули слезы. Он согнулся у дерева – его начало рвать.

Многое забылось. Но это видение приходит к нему до сих пор. Его отец, огромный, косматый, стоял в черном лесу между самолетиков и белочек, а в груди его появлялись отверстия, из которых толчками выплескивали фонтанчики крови. При каждом выстреле тело отца крупно вздрагивало, но он не падал. Он смеялся, голый, изорванный пулями, а вместо члена у него торчало пневматическое ружье.

Удивительно, как это воспоминание не окутали пласты пятидесяти лет. Тот странный, дикий мальчишка до сих пор жил внутри Лозовского, бродил во мраке с пневматическим ружьем в руках. А рядом с ним брела его ненависть…

– Петр Григорьевич! – Кулагин заглянул в глаза Лозовского. – Может, все-таки врача?

– Не надо. Мне лучше. – Лозовский вздохнул и криво улыбнулся. – Отпустило.

– Как знаете…

– Спустись-ка лучше, друг, вниз, выгляни на крыльцо. Там должна лежать коробка… Или пакет. Будь добр, принеси. Я буду у себя в кабинете.

Кулагин кивнул и пошел вниз.

Через несколько минут он осторожно постучал в дверь и вошел в кабинет. В руках он держал небольшую, завернутую в целлофановый пакет коробку.

– Похоже, видеокассета.

– Ступай, – махнул рукой Лозовский.

Настроение его испортилось еще больше. Кассета. А на ней, конечно же, какой-то фильм. И ничего хорошего от просмотра этого фильма ждать не приходится.

– Я хотел только…

– Убирайся! Сгинь! Пошел прочь с моих глаз!.. К черту на кулички!..

Ярость вскипела, как прибой, и сразу схлынула, ушла. Осталась только пустота, гулкая, напряженная, как тетива. Олег стоял и, чуть прищурившись, смотрел на хозяина.

– Будь поблизости… – проворчал Лозовский. – Ты можешь понадобиться.

Кулагин едва заметно кивнул и выскользнул за дверь. Петр Григорьевич вставил кассету в видеомагнитофон и уселся в кресло. Потом нажал клавишу пуска.

– …Конечно, женщина должна многим жертвовать ради своего собственного счастья. С этим я согласна. Я и сама часто… Н-да… Но мне кажется, что ты зашла в этом своем самопожертвовании слишком далеко…

Тело Любаши лучилось свежестью. Она стояла перед зеркалом, подняв руки – вытирала полотенцем голову. Ее девичьи груди поднялись вверх, соски торчали в разные стороны. А Маргарита еще лежала в ванне, и белоснежные хлопья пены окружали ее, словно кружево.