Был такой случай. Я был тогда еще комсоргом и по какому-то делу зашел в кабинет начфина. Начфин предложил мне сесть и мы принялись обсуждать какой-то вопрос, интересующий меня. На столе у начфина были разложены во множестве деловые бумаги, а слева от него на полу у стенки стоял обитый листовой сталью открытый денежный ящик, почти доверху заполненный беспорядочно лежащими пачками денег. Во время разговора начфина позвали к телефону и он быстро вышел из кабинета. Я остался наедине с открытым железным ящиком, набитым деньгами. Начфин отсутствовал более пяти минут, а когда, вернувшись в свой кабинет, увидел открытый ящик, и как-то странно посмотрел на меня. Я сказал ему, что хотел уйти, не дождавшись его возвращения, но остался из-за того, что батальонная казна могла бы остаться без присмотра. Капитан сказал спасибо, но я почувствовал, что он держится как-то натянуто.

Все разъяснилось потом. Как только я ушел от начфина, он заперся в своем кабинете и пересчитал все деньги в ящике. С большим удовольствием он сообщил мне, что все оказалось в порядке.

Что же касается запрещения не пускать меня в увольнение, ни командир взвода, ни командир роты воспитательной работы со мной не проводили. Старшина роты сказал мне, что капитан Тарасов поручил ему проследить за исполнением приказа комбата.

– Так что придется тебе, Женя, куковать два месяца в казарме, – посочувствовал мне ротный старшина Толя Шипарев

Мое отделение, укомплектованное отделочниками, было направлено на ремонтные работы в МОГЭС. Это здание располагалось на стрелке Обводного канала и Москвы-реки. Построенное в начале двадцатого века, оно было Центральной Электрической станцией городского трамвая. Теперь оно стало Московской Городской Электростанцией.

Около двух месяцев работало мое отделение на этом объекте. Несколько первых недель пришлось работать в ночную смену. Это было необходимо для сохранения производственного процесса предприятия. После ужина солдат отвозили на работу на полуторке, обратно же в казарму мы возвращались на городском транспорте. Это было несложно, так как в шесть часов утра, когда солдаты заканчивали рабочий «день», и в метро, и в трамвае было совершенно свободно.

Когда закончили работу в производственных помещениях, бригаду перевели на ремонт служебных помещений, и работать разрешено было в дневное время. Было освобождено несколько служебных кабинетов и солдаты в них развернули свою штукатурно-малярную деятельность. Служащие проявляли к солдатам снисходительный интерес: как это, военнослужащие и вдруг работают штукатурами, малярами? Пожилой бухгалтер спросил у меня: «Разве в армии появились рабочие отряды?». Я ответил, что на счет рабочих отрядов ничего не знаю, и что мы – служащие строительного батальона и что таких батальонов в Москве много.

Литовские ребята на людях вели себя прилично, громких разговоров, тем более, нецензурных выражений не допускали, работали аккуратно и грязи после себя старались оставлять поменьше. Между служащими станции и солдатами установились обычные добрые отношения.

Дня через три после того, как солдаты начали работать в дневную смену в служебных помещениях МОГЭСа, ко мне подошла молоденькая девушка и спросила, где Костик. Я понял, о ком она спрашивает, потому что пару раз видел ее в коридоре, разговаривающей с рядовым Костасом. Во все время моей службы в стройбате Костас постоянно попадал под мое командование. Он отличный мастер – и штукатур, и маляр, но официально его не назначают бригадиром отделочников. Могли бы присвоить сержантское звание, чтобы человек имел формальное право руководить людьми на работе, но это не делается, потому что Костас литовец. Тем не менее, все одиннадцать человек моего отделения считают Костаса своим руководителем и его профессиональный авторитет для них вне всяких сомнений. Когда начали работать на МОГЭСе, я спросил у Костаса, как распределить рабочее задание и как расставить людей. Костас со своей мягкой улыбкой ответил, что все само получится. И правда, все получилось, как нельзя лучше, но, разумеется, не само, а под руководством Костаса.