– Да какие идиоты танцуют дома?! – не выдержала я и хлопнула рукой по хлипкой больничной тумбочке возле кровати.

Даня, стоявший рядом, тут же взял мою руку в свою.

– Ваша нога функционирует, – устало принялся объяснять врач. – В целом – функционирует. Но нервная проводимость в ней нарушена безвозвратно. Ваш спинной мозг был поврежден вследствие перелома. Чудо, что вы вообще можете стоять на ногах, другие с такими повреждениями навсегда остаются в кресле…

– Зачем мне нужны эти ноги, если я не смогу танцевать, – проговорила я, стараясь не повышать голоса.

Даня приходил в ужас, когда я начинала крушить больничную палату. А это случалось почти каждый раз после посещения лечащего врача.

– Лайма, – говорил врач, глядя на меня, и я не могла понять, то ли мать его просила со мной поговорить, то ли ему самому нравилось включать психолога. – Вы уже взрослая девушка, вам восемнадцать. Вы должны понимать, что жизнь не может состоять из одних только танцев.

– А моя состоит! – крикнула я.

И тут же почувствовала на своем плече руку Дани. Я из последних сил сдержалась, чтобы не скинуть ее.

– У вас прекрасная любящая мать, надежный друг, – доктор решил зайти с другой стороны. – Нельзя же замыкаться на одном только спорте.

– Мы взяли золото на чемпионате России! Впереди мир. Нам нужно начинать тренировки.

– Ну какие тренировки? – едва не взвыл доктор. – Вам двигаться-то надо с осторожностью. Не хватало еще осложнений.

– Лайм, – Даня вступил так тактично и мягко, что даже на пике злости я не могла его как следует послать. – Давай еще немного подождем, а? Никуда мировое золото от нас не уйдет.

И мы принялись ждать.

День за днем я видела перед собой белую стену, переходящую в белый потолок с длинной лампой посередине. Я уже не могла на это смотреть.

Ни с того ни с сего на кровать ко мне что-то прыгнуло. Или упало.

Я пощупала рукой рядом с собой. Лайм.

В абсолютно пустой одноместной палате.

Я усмехнулась.

– Выходи, Штирлиц[2] цитрусовый.

Уже давно – с тех пор, как Даня стал подрабатывать и у него появились собственные деньги, – если у меня было плохое настроение, Даня приносил мне лаймы.

– Ну, ты же Лайма, – сказал он, впервые притащив его мне домой, когда пару лет назад из-за растяжения пришлось пропустить несколько тренировок. – И сейчас ты почти такая же зеленая.

Тогда это меня рассмешило, и Даня завел привычку время от времени подкидывать мне лаймы в сумку или оставлять в раздевалке.

Он вышел из-за двери палаты, улыбнулся, как всегда, очаровательно, прицелился и кинул еще один лайм на кровать.

– У тебя их что – ящик?

– Бери больше – дерево.

Даня подошел к моей кровати и сел прямо на нее. Нас уже не раз за это ругали медсестры, но Даня, при них извинившись и спрыгнув с койки, снова плюхался на нее, как только они уходили.

– Как себя чувствуешь? – спросил он.

– Ни живу, ни умираю, – ответила я.

Даня вздохнул.

– Ну, что не умираешь, это хорошо. Это пахнет надеждой.

– А что не живу?

– А это мы исправим. Нужно только вытащить тебя отсюда. Тут не круто.

– Вообще тухляк.

– Может, через окно? – спросил он, а я почему-то решила, что он шутит. – Тут же первый этаж.

Он подошел к окну.

– Вот черт! Кто-то свистнул ручку.

– Медсестра, – сказала я. – Два дня назад. Мне тогда увеличили дозу обезболивающего.

– М-да, – оценил ситуацию Даня. – Сколько они еще грозятся тебя здесь держать?

– Обещали уже завтра отправить домой, если ночью со мной ничего не случится.

Даня заметно расслабился.

– Ну, до завтра ты дотянешь.

Он вернулся на кровать, покопался в кармане, достал и протянул на ладони два деревянных значка с сочными лаймами: на них один лежит целый, жесткий, а другой – в разрезе, с прорисованной объемной бледно-зеленой мякотью.