Два противоречивых послания от мастера пассивной агрессии!

– Ну да…

«Вот у нас в Омске говорят “даˮ или “нетˮ. Говорят “наша квартираˮ, а не “ееˮ или “егоˮ. И неважно, где ты живешь: ближе к тракту или к стадиону».

– Юлю на самом деле зовут Джамиля.

– Что?

– Она изменила имя. Думала, так счастливой станет. Не-а! Помню, как у нас был праздник: отца за что-то наградили. Юля вдруг встала – за столом еще чокаться не перестали – и объявила, что хочет покреститься и изменить имя. В паспорте изменить! И покреститься! Представляешь? Это в мусульманской семье! Хорошо, что мать к тому моменту уже напилась и ее увели.

– Значит, правда…

– Что?

– Что мать была алкоголичкой и ее куда-то уводили.

– Ну, правда… А ты откуда знаешь?

– Из… – я не стал продолжать, а то еще придется пересказывать Лере дневник. – Мне Юля рассказывала.

Принесли еще вино и морепродукты.

– А как тебя зовут на самом деле?

– Гульнара.

– Гульнара? А почему ты называешь себя Лера?

– Как это почему? – удивилась Лера. – Потому что Гульнарой быть стыдно! Ты бы тогда как меня называл? Гуля, Нара?

Я почувствовал что-то опасно-кокетливое в этом «как бы ты меня называл».

– Лизетта.

– Ну, почти. Когда мы жили на севере, наш отец спас французского путешественника: его самолет разбился, но сам он выжил и дрейфовал на льдине. Папа полетел по вызову в буран, сел на ту льдину и забрал его. Француз подарил ему часы и сказал, что расскажет своей только что родившейся дочери, как его спас русский летчик. Папа сказал, что тоже ждет дочку – меня, и спросил, как тот назвал свою. Оказалось, Лизетта, как в той песне: «Лизетта, Мюзетта, Жанетта». Папа вернулся и хотел назвать меня Лизетта, но мама, конечно, сказала «нет».

– А чем тебе Гульнара не нравится?

– Гульнарой быть стыдно. Но я ко всему готова! Я же дочь летчика!

– При чем тут… Ладно, ты сказала, что что-то знаешь.

– Да.

– И?

– Юля приходила ко мне только тогда, когда ей было нужно. Когда ей было тяжело. Рассказывала, жаловалась. Неприятно! А ты для нее – как магазин: приходит, берет, уходит.

– Лера… о чем ты?!

– Как ты вообще смог прожить с ней так долго? Три года! Никто столько не выдерживал.

– Я думал… думаю, мы подходили друг другу.

– А я думаю, что если долго всматриваться в бездну, бездна становится тобой.

– «Бездна начинает всматриваться в тебя», если ты про Ницше.

– Молодец, эрудит!

– А ты откуда… – я подыскивал что-то менее унизительное, чем «откуда ты знаешь Ницше?», но пьяное сознание сотворило нечто промежуточное: – А откуда ты любишь Ницше?

– Я Набокова люблю. И Монтрё люблю!

– Монтрё?

– Где Набоков жил. Хочу хоть раз побывать там… Швейцария! Эта сука была! Полторы тысячи в сутки, шампанское и рояль на завтрак. Но дело не в деньгах… Я с кем поеду? С битюком этим?

– С каким еще битюком?

– С Булатом, с каким!

Лера, кажется, перешла от бравурности ко второй стадии опьянения – вспыльчивой плаксивости.

– Зачем тебе в Монтрё?

– Как это зачем? Я же в литературном училась. Мать хотела, чтобы я была экономистом, а я на втором курсе перевелась. Вот как я всем показала!

– Но ты же экономист, Лера! Ты же в банке работаешь.

– Ну и что! А я все равно в Монтрё хочу!

– Я тоже в Монтрё хочу. Нет, не хочу я в Монтрё… Неважно, куда, главное подальше.

– Мне тоже… – Лера наклонилась, подняла с колен что-то черное и поставила на стол, как будто предъявила доказательство.

Я вздрогнул, но потом понял, что это еще один атрибут ее наряда «выпускники двадцать лет спустя» – маленькая лакированная сумочка: как те, в которых выдают бинокли в театре.

– А давай вместе в Монтрё?

– Это еще зачем?

– А затем! – Лера надулась и замолчала. – Глупый ты, Валера! Симпатичный, но глупый. Как моя первая любовь в школе, холодный блондин, симпатичный, но глупый.