Вдруг из компоста вышмыгивает зверек. Тот самый, одноглазый и тощий, не больше кошки – Лих назвал его шрюпом. Шустро взобравшись на спинку разбитого стула, он беспокойно озирается, и лысая шкурка дрожит на костлявом хребте.

Я делаю шаг назад, под подошвой хрустит ветошь. И шрюп, вспугнутый этим хрустом, нервно шипит. Где-то внизу проходит гуд. Кажется, от него даже вода в моих башмаках вибрирует.

– Тихо, дружище, – я прикладываю палец к губам, – давай-ка не…

Договорить я не успеваю.

Там, где только что был шрюп, взметается облако сора. Опрокинувшись на спину, закрываю лицо от щепы и вижу тонкое щупальце, растущее из-под земли. Оно торчит шипом, извивается змеей – а в хватке его мечется желтоглазый щрюп. Зверек успевает лишь коротко взвизгнуть – и умолкает навсегда, затянутый вглубь накопителя.

Я судорожно вскакиваю на ноги – и бегу, бегу! Перепрыгивая через доски, оскальзываясь на рваном шмотье… Соберись, Бруг, ты бил шишиг и раньше – в болотах Глушоты… Но эта времени зря не теряла: отъелась, раздобрела на нечистотах целого города.

Спокойно, Бруг! Большая или маленькая, но ты знаешь, как прикончить шишигу… О Пра, какая же она огромная!

Дрянь и гниль ползут подо мной как живые. Дважды я чуть не падаю снова. Трижды – чуть не влезаю ногой туда, где секунду после разверзнется чавкающая полость.

Краем глаза я замечаю синее копошение вдали. Лих! Живой еще, проныра. Это хорошо, пса крев! Теперь, чтобы выжить, мне не нужно двигаться быстрее шишиги.

Достаточно бежать быстрее Лиха.

Я подлец? Ни черта подобного! Теперь каждый за себя. И уж лучше я буду живым подлецом, чем мертвым героем. Своя куртка ближе к телу! Так что идеалы гребаного цеха идут лесом. А с ошейником Бруг что-нибудь сообразит…

…или нет.

Всплеск, треск, утробное бурчание. Передо мной вздымается вал, нашпигованный заразой и осколками – и хлещет навстречу.

– Шельма! – рычу я, прежде чем меня накрывает с головой.

Я чувствую, как кожа покрывается занозами, а под куртку льёт холодная жижа. Как шаловливые духи проказы и чумы переминаются меж пальцев, лижут шею под воротником, норовят залезть во все возможные отверстия моего таборянского тела.

Какая же тупая и бессмысленная смерть, Бруг! Захлебнуться дерьмом бехровцев!

Нет, Пра тебя подери. Ты не сдохнешь. Ты не сдо…

Неведомая сила выхватывает меня из трясины. Я жадно глотаю воздух, и он уже не кажется таким затхлым и зловонным. Мои ноги теряют опору, и я с удивлением осознаю, что вишу в воздухе. Туго стянутый поперек пояса чем-то скользким, липким, извивающимся…

– Да что ж такое… – скулю я от досады, смахнув с лица грязь.

Передо мной – те самые по-рачьи непроницаемые глаза. Не угадать, куда они смотрят и смотрят ли. Но их взгляд гипнотизирует.

Так бы и загляделся, если б не уродливая харя шишиги. Неестественно-гладкая, туго обтянутая водянистой кожей цвета свежего синяка, она напоминает голову утопленника. Те же вздутые щеки, рваная дырка носа, будто обглоданного рыбами… Но вместо человеческого рта – ворох егозистых отростков. Клубок червей, а не пасть.

Но самое жуткое в шишиге – ее башка, кончающаяся прямо за глазницами. Череп ее обрывается так внезапно, словно боги забыли достроить его до темени. Дальше – только ровная выемка, до краев наполненная сверкающей жидкостью. Когда чудовище склоняет голову, эта жидкость не выливается, не ходит кругами от толчков тела. Она словно существует по своим собственным законам, а по не тем, что даны природой.

– Э-э, как дела? – завожу я разговор, натянуто улыбнувшись твари.

Та туже сжимает меня щупальцем. Под бинтами режет, будто швы разошлись.