Констебль похвалился, что год уж не курит – и внуков стращает: мол, как только возьмут в рот самокрутку, так за ними и придет Бехровское Лихо. Лих, очнувшийся от дремы на слове «лихо», снова задрых на лавке, по-детски раскрыв рот.

Так пролетали остановки масел-троса. Констебль обычно просил дать ему «секундочку», разбирался с новыми пассажирами и их проездными – и возвращался снова.

Одна за одной остались позади «Главный вокзал», «Канал князя Дирка», «Рыбов ряд» и прочие, прочие станционные вышки… Когда Лих наконец продрал глаза, мы с констеблем уже обсудили сорта виски, бурбона и плавно переходили к чистому спирту.

– Срань Двуединая! – воскликнул парень, напугав стайку кудахтавших в вагоне пассажирок. – Какая сейчас станция?!

– «Приют Святого Лаццо», – как по команде отчитался констебль, словно в мозгу у него был нарисован маршрут масел-троса. – Неужели выходите?

– Выходим! – громче положенного ответил Лих, и пассажирки зашушукались бойче. – Фух, чуть не проехали…

– Ну, такбыть, на том прощаемся, – констебль протянул мне ладонь, улыбнувшись усами и морщинками век. – Вы уж не обессудьте, господин цеховик, что болтал не представившись. Зовите меня Отто.

– Не боись. Дружище. Бруг не из тех, кто обессы… обессу… обессуживает, – я пожал Отто руку. – Это я Бруг, кстати.

«Уважаемые пассажиры, масел-трос прибыл на станцию…» – подгоняла масел-богиня, ревнуя меня к Отто.

– Ваша станция, – с едва уловимой грустью объявил констебль. – Такбыть, пойдемте. Всё одно мне мостик опускать.

Приют Святого Лаццо скучен. Всего-навсего богадельня, только с красивым названием.

К счастью, нам не туда.

Мы с Лихом свернули на шумный, обсаженный елями бульвар, и запетляли меж торговых прилавков – на любой вкус и цвет. Один торгаш зазывал попробовать «лучшие шашлычки в городе», другой, в забавной шапке – приобрести волшебные игральные кости, «не знающие поражений». Позади звонко окликали мальчишки-газетчики, слева и справа горланили лоточники, а спереди – тоскливую мелодию тянула колесная лира, выпрашивая монетку для уличного музыканта, что крутил ее рукоять.

И совсем рядышком, только сверни с бульвара и перейди дорогу – алела вывеска публичного дома. Рисунок на вывеске – классика жанра. Плохо одетая девица, в кружевном белье да в единственном чулке, кокетливо подмигивала намалеванным глазом. Изящество тонких линий, натуральный телесный оттенок… Художество вышло отменное, Бругу нравится. Даже захотелось зайти и осмотреться на предмет, кхем, иных произведений искусства.

К несчастью, нам не туда.

Нам – в невзрачную каменную караулку с глухой дверью. Караулка отыскалась неподалеку от борделя, в подворотне. Притаилась между домов, точь-в-точь как продавец запрещенки. Кажется, вот-вот распахнется дверь, а стены изнутри увешаны поддельными документами, нательными ножами, ядами и с ног сшибающими препаратами со всего Запада.

Но нет. Когда Лих расправился с замком караулки, за ней оказался лишь черный провал колодца. И винтовая лестница, тающая в темноте.

– Давай ты скажешь, что мы просто отлить сюда зашли? – бросил я Лиху.

– Эм, ну… – затянул парень.

– Ясно, – выдохнул я. – И что это за дырка? Воняет страшно.

– А как из коллектора пахнуть должно, дядя? – Лих, привстав на носки, снял с потолка караулки масел-фонарь, брякнувший стеклом о железо. – Розами, что ли?

– А день начинался так славно… – сморщился я. – Не думал, что работа вашего цеха – копаться в нужниках. Раз надо, Бруг покопается, черт с тобой! Но вниз ты чур первый.

– Ага, щас, – масел-фонарь зашипел, высветил, разгораясь, лицо Лиха, от недовольства заострившееся еще сильнее. – Чтоб ты меня пинком под зад скинул?