И под эту бесшумную резню я ковыряю ложкой в миске. Я ем этот неведомый холодный суп с большой охотой, делая такие большие глотки, насколько позволяет ошейник. Желудок наливается приятной тяжестью – пока в однородно-пунцовой, кислой с горчинкой массе супа не всплывают какие-то… продолговатые предметы.

– Что это? – хмурясь, задаю вопрос всем и одновременно никому. – Большущие червяки?

– Ага, – напротив по столу поддакивает Лих, роняя изо рта хлебные крошки, – глисты-переростки!

Но тут же вскрикивает от звонкой затрещины: Вилка сидит рядом.

– Дык то бехровские миксины, – Строжка прихлебывает гешир из блюдца и с гордостью поднимает палец кверху. – Пресноводные, во как! Такие токмо у нас живут, эндемиком считаются.

Я недоверчиво поддеваю миксину ложкой, но та скатывается обратно и уходит на дно. Червеобразно, несъедобно, пугающе.

– Жрать-то их можно? – уточняю я.

Справа от Лиха раздается презрительное фырканье.

– По-твоему, тебе их в ботвинью просто так положили? – Вилка каждый раз заново убивает меня взглядом – кусачим и злым, огрызающимся из-под косой челки. – Уж если б хотели отравить, то не переводили еду на такое убожество.

Так это ботвинья… Странно, что самой ботвы в супе не видать.

– Это точно, ага… – зевает Табита, разглядывающая на просвет стакан мутного виски. Уже полупустой и к тому же не первый. – Но кажется мне, скоро нас тошнить от рыбы будет. С тех пор, как респы в Княжествах, торговля совсем никакая.

– А меня уже тошнит, – огрызается Вилка, закидывая ноги в сапожках на край стола.

Похоже, я распробовал супчик. Кислинка в нем – от кваса и щавеля, мягкая горечь – от редьки и репы. Ну а хваленые миксины – всего-навсего копченые рыбешки, только без косточек. Необычное блюдо, совсем не западное – но с голодухи я вычистил миску до блеска.

– Раз тошнит, то поделилась бы с голодным стариной Бругом! – подмигиваю девчонке, облизывая еще соленые от миксин губы. – Мы же теперь товарищи по цеху как-никак.

– Да от тебя меня тошнит, – рот Вилки – треугольник презрения. – Не раскрывай свою пасть, «товарищ». Так от тебя только сильнее пасёт.

– Я тебе и не целоваться предлагаю, – хмыкаю в ответ. – Но за добавку обещаю умываться утренней росой, а рот розовой водой полоскать – если тебе так хочется. Дважды в день!

– Ты вконец сумасшедший, да?

– «Романтик», ты хотела сказать?

Лих от смеха давится хлебом, Строжка обеспокоенно-шумно дует на гешир, а Табите, кажется, поровну на нашу перепалку сквозь призму бурого алкоголя.

Вилка резко спускает ноги, готовая вскочить:

– Ты просто идиот, – ее тонкие пальцы ложатся на кнут, обернутый вокруг талии.

– Или романтик?

– Идиот!

– Или…

– Прекратить, – Табита с грохотом опускает пустой стакан на стол. Как раз вовремя: похоже, у Вилки глаз дергается. – Ты, Бруг, заткнись и жди добавки молча. А ты, Вилка, поверь: если твой многоуважаемый мастер решила усадить кого-то за общий стол – значит, на то есть веская причина.

– Субординация, – многозначительно вставляет Строжка между глотками гешира.

– Он вчерашний преступник! – Вилка сдувает челку, что лезет в глаз и только сильнее ее распаляет. – Убийца, перевертыш… Дикарь! Серьезно, дикаря за стол?!

– Если всё сложится, этот «дикарь» станет полноправным цеховиком, – Табита с приятным «чпоньк» откупоривает начатую бутылку виски. – Нашим цеховиком. И раз так, лучше уже сейчас вам начать притираться…

– Пх-х, притираться, – Лих хмыкает в кулак.

– Не буду я к нему притираться! – вскакивает девчонка.

– …характерами, – кончает Табита.

Вилка сжимает-разжимает пальцы – точно вцепится кому-то в лицо. И я не питаю иллюзий, чью симпатичную мордашку она предпочтет расцарапать в первую очередь.