– Как не быть работе! – откликаются со всех сторон.

– А вот, говорят, что вы однажды чуть не утонули, – вновь допрашивает Крамольников: – Что вы при этом чувствовали?

– Тоже в сон вдаряет, – отвечал юбиляр, – сначала барахтаешься в воде, выпрыгнуть хочешь, а потом ослабнешь. Покажется мягко таково. Только круги зеленые в глазах – неловко словно.

– По какому же случаю вы тонули?

– С подводой в ту пору гоняли. Под солдат, солдаты шли. Дело-то осенью было, паводок случился, не остерегся, стало быть.

– Ну, а пожары у вас в доме бывали?

– Бывали, сударь. Раз десяток пришлось-таки власть Божью видеть.

– У него, ваше здоровье, даже сын в пожар сгорел, – припоминает кто-то из толпы.

– И какой мальчишка был шустрый! Кормилец был бы теперь! – отзывается другой голос.

– Как же это так? Неужто спасти не могли?

– Ночью, сударь, пожар-то случился, а меня дома не было, в Москву ездил…

– Прибегают, это, мужички на пожар, – говорит староста, – а он, сердечный, мальчишечко-то, стоит в окне, в самом, значит, в полыме… Мы ему кричим: спрыгни, милый, спрыгни! а он только ручонками рубашонку раздувает!

– Не смыслил еще, значит.

– И вдруг это закружился…

При этом рассказе Мосеич встает и набожно крестится. Губы его что-то шепчут. Все присутствующие вздыхают, так что на минуту торжество грозит принять печальный характер. К счастию, Крамольников, помня, что ему предстоит еще кой о чем допросить юбиляра, не дает окрепнуть печальному настроению.

– А вот в тюрьме вы за что были? – спрашивает он.

– Так, сударь, Богу угодно было.

– Мы ведь в старину-то бунтовщики были, – поясняет Василий Егорыч, – с помещиками все воевали. Ну, а он, как в своей-то поре был, горячий тоже мужик был. Иной бы раз и позади людей схорониться нужно, а он вперед да вперед. И на поселение сколько раз его ссылать хотели – да от этого Бог, однако, миловал.

– Не допустил Царь Небесный на чужой стороне помереть!

– А беспременно бы его сослали, – договаривает староста, – коли бы ежели сами господа в нем нужды не видели.

– Вот что!

– Именно так. Лесником он у нас в вотчине служил. Леса у нас здесь, надо прямо сказать, большущие были, а он каждый куст знал, и чтоб срубить что-нибудь в барском лесу без спросу – и ни-ни! Прута унести не даст! Вот господам-то и жалко. Пробовали было, и не раз, его сменять, да не в пользу. Как только проведают мужики, что Мосеича нет, – смотришь, ан на другой день и порубка!

– Ну-с, а помещики… хорошо с вами обращались? – продолжает допрашивать Крамольников.

– Бывало… всякое… – отвечает юбиляр уже усталым голосом. Очевидно, что если бы не невозмутимое природное благодушие, он давно бы крикнул своему собеседнику: отстань!

– У нас, ваше здоровье, хорошие помещики были: шесть дней в неделю на барщине, а остальные на себя: хошь – гуляй, хошь – работай! – шутит староста.

– А последний помещик у нас Василий Порфирыч Птицын был, от которого мы уж и на волю вышли, – говорит Василий Егорыч, – так тот, бывало, по ночам у крестьян капусту с огородов воровал! И чудород ведь! Бывало, подкараулишь его: «Хорошо ли, мол, вы, Василий Порфирыч, этак-то делаете?» – Ну, он ничего, словно с гуся вода: «Что́ ты! что ты! – говорит, – ничего я не делаю, я только так…» И сейчас это марш назад, и даже кочни, ежели которые срезал, отдаст!

– Болезнь, стало быть, у него такая была! – отзывается кто-то.

– Ну-с, Ипполит Моисеич, а расскажите-ка нам теперь, как вы женились? – как-то особенно дружелюбно вопрошает Крамольников и даже похлопывает юбиляра по коленке.

– Что же «женился»?! Женился – и все тут!

– Нет, уж вы по порядку нам расскажите: как вы склонность к вашей нынешней супруге получили, или, быть может, ваш брак состоялся не по любви, а под влиянием каких-либо принудительных мер? Знаете, ведь в прежнее время помещики…