Я и ждала, ждала стоически, но ничего не происходило. Что-то во мне завяло, скрючилось… перепуталось, тихонько угасая вместе с беззубой старухой зимой.

А потом… пришел страх, медленно заполняя все вокруг, и я перестала замечать людей, их эмоции, запахи, прикосновения. Страха стало так много, что он приобрел цвет и свойство. Серый и тупой, он подкрадывался сзади и смрадно дышал в затылок, готовя мое погребение одиночеством.

Изредка проявлялась мама, возникая на экране компьютера вдохновленной, немного уставшей от лондонской суеты и погоды. Настаивая на поиске постоянной работы, она предлагала десятки вариантов. Целая армия ее знакомых с выразительными именами Леопольд, Теодор, Револьд и бог его знает кто там еще готовы были устроить, предоставить, пригласить на самые престижные должности в сфере, к которой я была равнодушна. Маме казалось, чиновничья деятельность настроит меня на деловой лад, не даст провалиться в депрессию, подстегнет к действию – и я наконец обрету душевное равновесие. «И потом, – выдыхала она, – хватит уже стоять у мольберта. Ты со своим вкусом и пониманием искусства просто обязана помочь…» – далее называлось имя таинственного «беспомощного» чиновника, который не мог обойтись без моей помощи. Мне было ее жаль, несмотря на то что она отлично выстраивала логические цепочки, в которых я путалась и терялась. В силу расстояний и обстоятельств моя прекрасная мама не могла быть рядом. Этот факт нервировал ее, кажется, больше, чем меня. Она переживала, металась. А мне ничего не оставалось, как успокаивать ее, засыпая ссылками на ресурсы заказчиков, публиковавших мои работы. Мама закатывала глаза и, вздыхая, называла мое творчество «отъявленной коммерцией», «пустотой».

– Ева, девочка моя, – с придыханием шептала она с экрана, – перестань растрачивать то, что дано тебе Господом. Не хочешь отдохнуть от красок, тогда с головой уходи в искусство, беги туда без оглядки. Ну что тебе нужно? Деньги? Скажи сколько – я пришлю…

Я качала головой, стараясь скрыть подкатывающий к горлу спазм. Мне действительно было жаль ее.

В конце концов, между нами (в который раз) родилось глухое недовольство. Грустно.

Кистью, наполненной краской, можно выразить любое состояние, любую эмоцию – говорить намного сложнее, и уж тем более просить. Я сумела вернуться к живописи, работая по десять часов в день, не давая себе передышек, исступленно, до обмороков. Я искала себя, разбирая на крошечные детальки все обстоятельства гибели моего счастья. Совмещая одновременно несколько техник, я писала абстракции в ахроматическом хаосе чувств – обманутого доверия, разочарования, потери и всего того, что люди часто называют меланхолией, апатией или депрессией. Странно, но некоторым людям болезненные переживания нравятся больше, чем простые человеческие радости. Они упиваются ими, находя своеобразную эстетику в личных трагедиях. Хотя что тут странного – не каждый способен одним усилием воли сделать свой завтрашний день счастливее.

Моя жизнь разделилась на две половины – «до» и «после». Гранью между двумя этими составляющими служил горький семейный опыт, приобретенный год назад. Он сконцентрировался в двух неровных пирамидах, которые высились в углу спальни. Упакованные в плотные мусорные мешки, разновеликие подрамники с натянутыми на них холстами хранили мою персональную крошечную вселенную, полную света и сантиментов наивной идеалистки. На них распространялось строгое табу. Никто не имел права касаться моего прошлого, оно не подлежало продаже, перемещению и тем более обсуждению.