– Что ж, – поклонился Иши, – благодарю, что уделили нам время, шифу[37]. Позвольте в будущем снова к вам обратиться, если возникнет необходимость.

Голос его не дрожал, и он испытал слабое чувство гордости.

– Клан Хань Ин всегда готов оказать все возможное содействие господину Цао Сюаню и его ведомству. Буду рад и впредь иметь дело с вами, господин Си. Я передам главе содержание нашей беседы – думаю, он согласится, – на этих словах голос Хань Шуана неуловимо смягчился.

Погруженный в невеселые мысли, как в темный омут, Иши шел, куда вели, и очнулся уже во внутреннем дворе – Хань Шэнли тряс его за плечо.

– Си Иши, Си Иши, да послушай! Меня вызывает глава клана, тебе придется подождать вон там, в гостевом павильоне.

– Да-да, конечно, иди, – неловко улыбнулся Иши. – Подожду сколько нужно, о чем речь.

Из павильона открывался прекрасный вид на реку, вьющуюся яркой лентой между зеленых берегов. Деревянные галереи над водой бросали на ее поверхность резные сказочные тени – будто рассказывали истории о былых временах. Мальчик в ученическом ханьфу принес чайный прибор и чайник с кипятком, быстро и ловко заварил гостю душистого чая с цветками османтуса. Иши, любуясь видом, вспомнил один давний случай, которому невольно стал свидетелем.

Шоуцзю тогда навестил братьев впервые после смерти матери; до этого он приезжал как раз накануне ее смерти – Иши до сих пор помнил те бесконечные сутки, полутемную комнату, пропахшую лекарственными травами и болезнью, себя пятнадцатилетнего, забившегося в угол вместе с малышом Ючжэнем – тот цеплялся тогда за него, как детеныш обезьяны, не отодрать, и даже не плакал, только крупно вздрагивал. Помнил бледную руку матери в руке сидевшего на ее постели Сяньцзаня, ее задыхавшийся кашель – будто на груди у нее сидел злой дух, вытягивавший жизнь; помнил высокую фигуру Шоуцзю у двери – темную, неподвижную, как страж преисподней в ожидании грешника. Когда мать перестала дышать, Сяньцзань повалился лицом на постель и заплакал, Ючжэнь заскулил тоненько потерявшимся щенком, а Шоуцзю, присев возле Сяньцзаня, долго гладил брата по спине. Старший остался с ними до самых похорон, а потом снова ушел и вернулся лишь спустя полгода с подарками: несколькими искусно выделанными шкурами и набором кистей для письма в грубо вырезанном футляре. Денег он почти не привез – в который раз, и в глазах Иши, уже многое понимавшего в семейных делах и торговле, сказочно-могучий образ брата, великого заклинателя, оседлавшего тучи, несколько померк. Значит, дела у него вовсе не так хороши, как кажется домашним? Но он промолчал из любви к Шоуцзю: понимал, что взрослые встречаются с куда большими трудностями, чем мечтающий о государственной службе подросток, а вот Сяньцзань – как уже потом понял выросший Иши – из любви же к Шоуцзю молчать не стал. Из любви, а еще из обиды: горькой, странной, смешанной с ревностью.

Сяньцзань тогда сильно похудел: после болезни, а затем и смерти отца ему и так пришлось несладко, а гибель матери почти добила его. Он стоял у ширмы, тонкий, почти прозрачный, в белых траурных одеждах, а Шоуцзю сидел у чайного стола в своем темном ханьфу (Иши и не помнил его в другом после ухода того из дома) и упрямо молчал, не сводя глаз с брата. А у Сяньцзаня дрожали губы, дрожал голос, и весь он был как тростник на ветру:

«Дагэ, скажи, почему ты ни разу не появился в клановой одежде? Ты ничего не говоришь о своей жизни, ничего не рассказываешь, неужели мы не заслужили хоть немного правды?»

«Я никогда не лгал тебе, диди».

«Ты никогда не говорил прямо, это другое! Теперь, когда отец мертв, когда матушка ушла вслед за ним, неужели ты так и продолжишь ходить дорогами ветра? Ни за что не поверю, что в твоем клане запрещают навещать родных чаще, чем раз в полгода!»