– Ну, говори, – начала аббатиса. – С кем это вы стакнулись этак скоропостижно?

– Мать аббатиса, – отвечает Зигги сокрушенно, – он из таких, коим и захочешь – не осмелишься отказать.

– Ну?

– Ваш племянник.

– Кьярти? О-о.

– Да. А противиться королю – значит сотворить бунт и проявить сугубое неповиновение Богом данной власти.

– Нет, правда?

– Мать аббатиса, кто и когда осмеливался вам лгать?

– Я про иное. Про послушание властям. Про то, что ты не объяснила ему толком и во всех деталях. Ведь насчет смелости… вернее, наглости и склонности к бунту…

– Мать аббатиса!

– Он что, прямо-таки возжелал этого? Ну, в твое кабальное ярмо вместо обручального колечка влезть?

– Господин наш король намеревается меня выкупить.

– Я так думаю, ты ему доложила, что кроме долга родителей, даже если не считать процентов… ладно, время принадлежит Богу, и не к лицу монахиням на нем наживаться. Что не денег мы хотим в прикуп, ибо живой человек несоизмерим с мертвым золотом. Что помимо всего король должен будет возместить нам то классическое, духовное, физическое и метафизическое образование, коему тебя подвергали начиная с пяти лет и вплоть до того времени, когда тебе вздумалось ограниченно приложить свои элитарные знания к практике.

– Нет пока, святая мать. Не доложилась. Однако он понимает, что – при любом раскладе – придется ждать не менее трех лет.

– Его это устраивает, получается. Надеется на вольный выпас, пользуясь твоей терминологией?

– Нисколько. Мы вполне согласны на сговор. Обручение. Сокровенное таинство. Белый брак. Это же его не закабалит и меня от вас не уведет?

– Да кто ему позволит венчаться с простолюдинкой! – голос Бельгарды нарочито гневен.

– Святая мать, я ведь вполне осознаю, что жирен сей кус не по моему постному мужицкому рылу. Просто докладываюсь вам, как рядовой маршалу.

– Так хочешь от нас уйти?

– Я хочу свободы, чтобы решить, – отвечает Зигрид совсем бесхитростно. – Пока я связана обстоятельствами и не от меня зависит – уйти или остаться. Или уйти, чтобы остаться.

– Снова ты за прежнее. Краеугольный камень в мозаике вдруг заявил, что уходит, – а вы, если угодно, можете вставить булыжник вместо драгоценной яшмы. Вот как это называется.

– Да, мать аббатиса, если вам угодно.

– Знаешь, мне было угодно сделать тебя своей преемницей. Всегда. Почти что с того самого дня, когда мы защитили даровитую малышку от похоти ее мерзкого папаши. Прости… Не нужно было апеллировать к твоей чувствительности.

Аббатиса кивает на прощанье, и Зигги точно ветром уносит прочь из залы.

Вы, мой читатель, уже, может статься, почувствовали внутри этих пространных и престранных рассуждений наличие скользкой темы. Хотя да, вы уже мельком предупреждены самим Кьяртаном… И моей фразой о топазе…

Дело в том, что с не очень давних пор всё мудреное рутенское железо должно было подвергнуться инициации – иначе на него никто в Верте и смотреть не хотел. А это значит – покрестить его кровью владельца или некоей особенной кровью: невинной и одновременно искушенной. Короче говоря, они оба – мой сын и сынок Эстрельи – приловчились добавлять внутрь мотора или чего там еще – малую каплю своей смешанной красной жидкости. (Позже многие, отчасти переняв эту магию, проделывали подобное с горючим уже своей личной кровью, но такое надобно было совершать регулярно.) В результате подобной алхимии предметы и механизмы, разумеется, не становились живыми и даже разумными, однако крепли телесно и начинали заметно тяготеть и к обоим крестным отцам, и к своему личному человеку. (Похожий феномен был отражен в культовом фильме рутенца Гайдая – в той сцене, когда упрямый дряхлый грузовичок сам заводится, чтоб последовать за красивой девушкой.)